Мой Друг Казанова
Шрифт:
Содержимое заветного шкафа заставило меня задуматься и о той огромной роли, какую в жизни мужчины играет женщина. Я неожиданно понял, почему мой отчим (я всё-таки называл его пап`a) так держался моей матери. Она была женщиной, которая своим недовольством поддерживала в нём стремление совершить научное открытие. Каждый божий день он вставал и ложился с надеждой отыскать ответ на вопрос, что же на самом деле сталось с Орлеанской Девой. Этим вопросом задавался не только он, однако, возможно, лишь он один упорно пытался найти ответ там, где его уже неоднократно не нашли другие. С таким же рвением, с каким он воспитывал во мне надежду российской исторической науки, мой отчим регулярно разбирал курсив пятнадцатого века то в манускриптах, то в ксероксах, то на диапозитивах. Он методично прочитывал многажды читаные другими документы, ища хоть какую-нибудь
Все это делала моя мать уже почти пятнадцать лет. Отчим выражал ей благодарность одним взглядом, без слов, – тем более что риторика пробуждалась в нем лишь в момент ярости или в миг глубокого интереса к некой теме. Так, он мог часами с упоением рассказывать мне об истории и особенностях курсива, и я не переставал удивляться, почему он ищет Жанну д’Арк, вместо того чтобы написать книжку о средневековой палеографии.
Однако, разработав бабушкин прииск, я всё же не смог понять, зачем такому, как Казанова, мужчине, нужны были женщины. Моему отчиму была нужна моя мать, потому что в ней была его поддержка и опора. Поэтам и художникам женщины нужны в качестве муз, чтобы дарить вдохновение. Политикам, рассуждал я, женщины являются Еленами, – тогда начинаются войны, – или Эвитами, – тогда мужья становятся великими диктаторами. Меня не интересовала физическая сторона вопроса, поскольку она была очевидна. Я думал о другом: для всех этих людей, включая моего отчима, женщина – это волшебный ключ к их душе, она являет человеку его скрытую силу, развивает его. Но что женщина могла дать душе Казановы? Я всё яснее понимал, что натура ловеласа и недюжинный ум уживались в нем с тонкой душой, любовь к красоте и гедонизм были, кажется, едины, само же имя Казановы не давало повода думать о нём, как о благородном человеке, в ком женщина будила бы страсть к подвигу. Да и слишком много было женщин в жизни пламенного итальянца, чтобы можно было говорить хоть о какой-то одной.
Имя Казановы звучало для меня как заклинание, я внимательно изучал гравюры и картины с его изображением, я пытался представить себе, как он выглядел, как ходил, как разговаривал со слугой и с государем, с женщиной и с королевой. Чем больше проходило дней, тем отчётливее виделись мне очертания этой загадочной, невероятной фигуры великого авантюриста. И тем меньше я понимал, чем же были женщины в его жизни, и, если он не слишком в них нуждался, то почему их было так много?
– 3-
– Мама!
– Мама!
– МАМА!!!!!
Так кричит какой-то небритый молодой человек в очках, с копной светлых волос до плеч, в потёртых джинсах и серых кедах, который только что подошёл к кирпичному пятиэтажному дому. Он встал под окном квартиры своих родителей, как надо понимать, и кричит:
– МАМА! ЭТО Я, АРСЕНИЙ!!! СКОЛЬКО МОЖНО!!!
Наконец, из окна второго этажа высовывается лохматая мужская голова, с огромными очками на носу, и что-то тихо и вкрадчиво начинает объяснять юноше.
– Пап, я знаю, что надо предупреждать заранее, но сейчас откройте мне дверь, у меня нет ключа!
Мужчина продолжает что-то выговаривать, и так до тех пор, пока не открывается окно третьего этажа, и оттуда несётся возмущенный крик:
– Да, верно, сколько можно, чёрт побери??? Уже достали эти серенады! Он же не ребёнок, этот ваш Арсений! Неужели нельзя дать парню ключи от квартиры?!
Мужчина, тихо ворча, убирается из окна, и через несколько минут юноша уже вбегает внутрь.
– Привет,
Отец молча указывает рукой на дверь ванной.
– А, женские штучки! – восклицает юноша и бодрой походкой отправляется на кухню. – И как вы здесь, без меня?
Отец молчит долго, пока сын готовит себе кофе, после чего произносит:
– Ты знаешь, что тебе пора идти работать?
Сын становится серьёзным.
– Знаю. Люди, к которым ты меня посылал, хотят от меня чего-то невозможного: чтобы я писал им об оборонительных технологиях США. Я говорю: господа, откуда франковед-новист может что-то знать о таких технологиях? Для меня они – то же самое, что электричество для пещерного человека. А они отвечают: если не оборонительные технологии, тогда вообще ничего.
Отец молчит.
– Я решил пойти в «Коммерсантъ». Потом в «Комсомолку», если не примут. Потом ещё куда-нибудь.
– Ты думаешь, им без тебя не хватает всякого сброда? Сейчас все считают себя журналистами потому, что кропают мерзкие статьишки каждый день.
– Па, – примирительно говорит сын, – должен же я куда-то пойти. И если я не могу писать об оборонительных технологиях, что мне делать? Идти в широкую печать, я решил.
– Надеюсь, ты помнишь, что тебе надо закончить переводы из Ришелье?
– Чёрт, па, мне надоел этот Ришелье! Я читал его столько лет, надеюсь, у меня есть возможность отдохнуть?
Отец негодует. В негодовании он делает вояж по дому и снова возвращается на кухню к сыну.
– Если бы я знал, что ты так по-хамски будешь относиться к тому, что было делом жизни человека, который тебя воспитал, я бы не вкладывал в тебя столько усилий. – Мужчина говорит это, и видно, что он глубоко переживает каждое сказанное слово. – Если бы я говорил, что мне надоело сидеть в библиотеке, если бы я говорил, что у меня глаза поменялись местами от курсива, если бы я жаловался твоей матери на это, если бы я ко всему тому не преподавал латынь, – как ты думаешь, смог бы ты закончить университет, не работая ни дня? Смог бы защитить блестящий диплом и стать многообещающим молодым учёным? – Он выдерживает паузу: – Ни черта!!!
На этой фразе на пороге кухни появляется высокая, привлекательная женщина, немолодая, но с блестящими глазами. Пеньюар изящно облегает её фигуру, которая ниже бёдер сильно раздалась, на голове у женщины – тюрбан из полотенца. Мужчины при виде её замирают, а она, насладившись их оцепенением, томно хлопает ресницами и произносит театральным голосом:
– О, мой бог! Мой мальчик! Арсений! Как у тебя дела? – и дальше, скороговоркой, обращаясь к мужу: – Вы же знаете, друг мой, что крепкие выражения вовсе не приветствуются в этом доме. Потрудитесь думать прежде, чем говорить. – И снова, театральным тоном: – Арсений, мой дорогой, пойдём в комнату к твоей мамочке, и ты ей всё-всё расскажешь.
Юноша на пороге кухни разворачивается, с ухмылкой подмигивает отцу и уходит вслед за матерью.
– 4-
Окно комнаты на втором этаже выходит на грустную детскую площадку: сломанные качели, разбитая песочница, немного поодаль – стол и две скамейки, там в хорошую погоду собираются мастера домино и режутся до поздней ночи. Внизу громоздятся автомобили, и неясно, как водителям удается каждое утро выехать со своего места, не задев соседскую машину. Напротив – такая же пятиэтажка, небо еле видно, поэтому в комнате постоянная тень, а к вечеру совсем нельзя обойтись без света. Большая супружеская кровать стоит у правой стены, и лежащий в кровати человек видит уныло поникшие ветви деревьев и стены близстоящих домов. И так уже пятнадцать лет. Комната не ремонтировалась примерно столько же, потому как у хозяев квартиры постоянно не хватает денег на ремонт. На окне висит тоненькая, связанная крючком занавеска, которую обрамляют тяжёлые бордовые шторы. В углу комнаты – стул и стол, весь заставленный баночками с кремом и заваленный косметикой, расческами, булавками, заколками и только начавшими выходить модными журналами, посреди которых возвышается большое зеркало на бронзовой подставке. Шкаф, тусклый и громоздкий, уравновешивает огромную кровать, застеленную бордовым покрывалом. Матрац поменяли лишь десять лет назад, и то потому, что предыдущий служил двенадцать лет и покрылся некрасивыми пятнами. Покрашенный темной краской пол громко скрипит при каждом шаге, хоть и застелен мягким выцветшим ковриком. Впрочем, ничего из этого почти не видно, потому что в комнате всё время не хватает света.