Мой друг – предатель
Шрифт:
Почти неделю нас мурыжили особисты. Я, как командир отделения, сидел на «губе», мужикам запретили выходить на боевые, и они маялись бездельем между допросами. Меня долго и нудно трепали по очереди незнакомый молоденький лейтенант и капитан из особого отдела – его я видел и здесь, и в Кокайты. Лейтенант, всегда туго затянутый портупеей, в офицерском пэша, с яркой полоской белого подворотничка, в хромовых начищенных блестящих сапогах, часто вынимал из брюк платочек, промакивая пот на лице и шее; затем аккуратно складывал платок и возвращал его в карман только лишь за тем, чтобы через минуту вновь вынуть его. То, что лейтенант совсем молодой, не обстрелянный, не потрепанный войной, было видно не только по его новенькой форме, но и по той моде ношения оружия, которая прижилась лишь при штабах, да и то у новых офицеров. Старослужащие уже отделались от нее, как не то что от ненужной, но и даже глупой. Ну, зачем, скажите, таскать с собой по расположению полка не только кобуру с пистолетом, но и автомат, снаряженный магазинами? Да-да, именно магазинами! Мой следователь так и входил в комнату для
Какой-то мыслитель здесь, в Афгане, решил, что спаренные рожки очень и очень нужное дело, поскольку якобы дают возможность быстро перезарядить автомат. Дальше больше. Некоторые его последователи умудрялись скрутить вместе даже три магазина! Да уж, воистину, человеческая мысль есть зело велика и всеобъемна. Только… Впрочем, посудите сами, так бы я начал свою речь, естественно, содранную со слов комроты. Если ты «на войне», залег где-то за камушком маленьким, уперся магазином в землицу, куда сам хочешь врыться по самую маковку, долбишь из «калаша», елозишь рожком. Тут – на тебе: патроны в первом магазине закончились. Суетливыми ручонками отстегиваешь пустой магазин, вставляешь второй, тот самый, который изолентой к первому прикреплен. Суешь его на место, передергиваешь затвор, а тут тебе – ага. Засорился магазин от пылищи, патрончик – хоп, и перекосило, заклинило оттого, что засорился патронник. И вот тут самое интересное начинается. Бой идет, а ты мучаешься с извлечением того самого грязного патрончика. Красота?!
Еще были самоделкины, что таскали с собой на «калашах» магазины от «РПК». Бесспорно, патронов в них ровно в полтора раза больше, чем в автоматных. И это есть весомый плюс. Но! Представьте себе опять же бой на открытом месте, когда вжимаешься в любую неровность, чтобы скрыться от глаз и пуль вражин. Но никак не выберешь лишнего сантиметрика, чтобы голову спрятать, поскольку торчит твоя маковка, пусть и в каске, на целых десять сантиметров выше, чем торчала бы бестолковка с обычным автоматным магазином. Почувствуйте разницу, как говорится! Ничего этого лейтенант пока не знал и поэтому красовался с глупыми сдвоенными магазинами. Да бог с ним! Может быть, потом поймет или расскажет кто-нибудь из боевых офицеров. Нет – так и будет ходить до замены.
Вопросы лейтенант задавал заинтересованно, просил по многу раз повторить сказанное, пытался уцепиться, как и я тогда, на посту, хоть за что-то, что могло помочь понять, куда и почему девался Юрка. Позволял курить во время допроса его дешевые сигареты без фильтра «Донские», предлагал воды. Все мои слова он тщательно записывал на бумагу ровным округлым почерком, уверенно заваленным влево, перечитывал, исправлял ошибки. Читать написанное не давал, в конце допроса вкладывал листы в целлулоидную прозрачную розовую папку, щелкал кнопкой застежки и вызывал конвой. За семь дней папка солидно потолстела, что, видимо, придавало уверенности лейтенанту в скором раскрытии дела.
Капитан же, полная противоположность лейтенанту, сидел за столом в форменной рубашке с короткими рукавами, расстегнутой до пупа, в солдатских хэбэшных штанах и в пластиковых тапочках на босу ногу. На допросы приносил с собой вентилятор, такой старинный агрегат. Видел я их в далеком детстве на работе у мамы. Коричневый металлический корпус, резиновые изогнутые лопасти, массивная станина и черная кнопка немалых размеров. Следователь устанавливал вентилятор в режиме «подхалима» на краю стола, и горячий воздух обдувал то его, то мое лицо, создавая иллюзию прохлады. Капитан сам курил, мне не запрещал тоже, но сигарет у меня не было, а своих он не предлагал. Его допросы отличались стремительностью, хотя в них четко прослеживалась та же методика, что и у лейтенанта, – вопросы повторялись раз за разом. Записи допросов прекратились на второй день. Корявым почерком на нескольких листах капитан записал что-то и изредка поглядывал в них; чувствовалось, что он давно понял бесперспективность так называемого дела, поэтому отчаянно скучал, всем своим видом показывая, что это осточертело ему еще больше, чем мне. В заключение нашего очередного общения капитан просто выставлял меня за дверь, указывая на нее ладонью, предоставляя мне самому сдаться конвойному.
Так и шли дни за днями. В девять часов утра меня вели на первый допрос, в полдень возвращали в одиночную камеру; караульный приносил котелки с кашей и супом, я съедал обед и ждал, сидя на земляном полу, следующего допроса. Гауптвахта была у нас импровизированная: одиноко стоявший загон для овец, связанный из тонких жердей, обмазанный глиной вперемешку с мелко нарезанной соломой. Крыша тоже была сложена из жердей, поверх которой навалили верблюжьей колючки. В общем, тюрьма была прозрачной, сквозь многочисленные щели свободно проникало солнце, но в то же время глиняные стены долго держали ночную прохладу и раскалялись ближе к вечеру, когда я возвращался после допроса. Охрана «губы» была такой же призрачной, как и крепость стен помещения для арестантов. Солдаты сидели в тени, меняя свое расположение соответственно передвижению солнца. При желании можно было легко уйти оттуда, но только некуда, разве что в родную палатку. Парни приходили ко мне поздно вечером, после отбоя, садились за глухой стеной, просовывали мне сквозь щели сигареты, кое-что из жратвы, и мы подолгу либо молчали, либо потихоньку разговаривали обо всем, не трогая только темы, касающейся Юрки. Через пару дней после возвращения в часть и моего ареста Лиса подтвердил сообщение Негорюя о том, что действительно началась
Парни заметно нервничали, да и я тоже. Ведь раньше как было? Если начиналось какое-то активное движение, одними из первых в место предполагаемых боевых действий выдвигалась и наша группа, среди множества подобных. И это было нормально, и это было хорошо и правильно. Теперь же мы сидели в полку, ждали, чем закончится следствие.
Пришел ко мне и капитан Кулаков. Как и парни, сел у стены, просунул мне пачку болгарских сигарет (даже шоколадку сунул), просил вспомнить все, что произошло на посту. Я охотно ему все рассказал, вспоминая поминутно, кто и что делал, о чем говорили, за что я ударил Соплю. Ротный молча слушал, вздыхал, никак не комментируя мой рассказ; только перед уходом еще раз вздохнул тяжело, легко хлопнул ладонью по глиняной стене; однако этого хлопка хватило, чтобы несколько пластинок штукатурки легко заскользили вниз, зашуршали по соломенным вкраплениям.
– Да, Серега, это – залет! – Поднялся с земли и добавил: – Ладно, отдыхай!
А я и правда отдыхал. Чувство бессонницы я еще не испытывал, угрызения совести за пропажу Юрки меня тоже не мучили. Да и с чего вдруг? Ведь ничего, абсолютно ничего не могло подвигнуть Соплю на уход. Однако же ушел. Ушел, и все тут.
В том, что Юрка ушел сам, я уже не сомневался. В ходе допросов ситуация на блоке прояснялась – по крайней мере для меня. Как могло случиться так, что духи совершенно беззвучно похитили бойца Советской армии, да не молодого, желторотого, а обстрелянного, бывалого годка. Ладно, допустим, подкрались они близко. Там, за теми камнями, где осталась панама, легко было устроить засаду, не спорю. Но ведь хоть как-то Юрка мог подать знак, что там духи. Если не заорать или выстрелить, то хотя бы замычать, стукнуть автоматом по камням. В утреннем бесшумном воздухе звук разнесся бы звонко и далеко. На посту тогда был Лиса, и Юрка хорошо знал об этом. Однако… вот и есть, что только полувопрос, полунедоумение… Гена тщательно разглядывал место исчезновения Сопли, я тоже шарил биноклем, но, кроме панамы, ничего не было – ни пятен крови, ни еще чего-то, что указывало бы на место борьбы и пленения Сопли. Хорошо, еще раз допустим, мы не смогли изучить внимательно, но ведь после нас место точно рассматривали, принюхивались, прислушивались… Хотя… стоп… А кто бы это делал? Очень сомневаюсь, что у Татарина была такая возможность, а кроме его группы, после нас там никого не было. Ведь я даже не успел Игорю ничего рассказать; так, перекинулись на бегу парой слов. Кулаков даже из «вертушки» не выскакивал, ждал нас внутри. Вопросы, вопросы, вопросы… А ответов на них нет. С этими мыслями я засыпал каждую ночь, утром просыпался и старался не думать об этом, поскольку думали за меня следователи особого отдела. И все же я нервничал, психовал, никак не мог понять алгоритма действий Юрки, ну никак не встраивалось произошедшее в «Иван родил девчонку, велел тащить пеленку», никак не накладывалось лекало, хоть убей. А может, и правда Сопля так обиделся на меня за то, что я его ударил, и решил уйти? Да ну, глупость какая-то! Он мог сто раз так поступить, поскольку бит был не единожды за собственную дурость. Да и уйти более комфортно – хоть в Кабуле, хоть в Кандагаре, хоть в Газни.
Лейтенант начинал заметно нервничать, пытался орать на меня, все выпытывал, что я от него скрываю. Ну а что я ему мог рассказать? Ведь выложил все – кроме того, конечно, что ударил Соплю.
Я никак не мог понять, чего хотят от меня офицеры особого отдела, куда клонят. Каждый из них рано или поздно спрашивал, употреблял ли я наркотические вещества, к примеру опиум, анашу или еще что-то. Я упорно отказывался от этого, ничуть не кривя при этом душой. Ну, не курил я ничего, кроме папирос и сигарет; не нравилось мне это, и точка! Курил ли кто-то из наших солдат? Не знаю, не видел, не подозревал, не замечал. Да и вообще, они что, первый день в Афгане, не знают, что каждый второй здесь балуется чарсом? Достать его не проблема даже в расположении полка, не говоря уже о выходах.
Много раз я чертил схему расположения блокпоста, крестиками и буквами обозначал место нахождения каждого из наших ребят на момент исчезновения Юрки, рисовал панаму и обозначал схематично расстояние от нее до точки, откуда ее заметили. Писал расписание и очередность заступления в караул. Вспоминал, о чем разговаривали, что говорил Юрка, что ему на это отвечали я, Узбек, Лиса и Малец. Не замечал ли я чего-то странного за пропавшим солдатом, не провоцировал ли он разговорами нас, не призывал ли сдаться в плен. Все это выглядело так странно и смешно, что я однажды не выдержал и засмеялся. В тот раз допрашивал капитан. Он резко вытянул руку и хлестнул ладонью меня по щеке, вернее, попытался хлестнуть, поскольку я, хоть и смотрел в этот момент в стол, все же успел отклониться чуть в сторону и назад. Его ладонь обдала мое лицо сгустком теплого воздуха, приятно пахнущего одеколоном, лишь жесткий удар ногтя среднего пальца зацепил по нижней губе, оцарапав и раскровянив ее. Это было неожиданно и очень мерзко – ощутить чужой жесткий ноготь возле рта, и я еще долго чувствовал это скользящее прикосновение. Я вскочил со стула, отбросив его ногой, прижался спиной к дощатой стене, принял хоть какую-то защитную стойку и только тогда взглянул на капитана. Он все так же сидел за столом с неловко выставленной вперед рукой, смотрел в мое перекошенное брезгливостью и бешенством лицо, в его глазах читались досада и удивление тем, что пощечина не удалась, сорвалась по каким-то причинам. Капитан вскочил со стула, кинулся, было ко мне, но остановился, словно упершись в мой взгляд. Тогда я был готов на все – кинется, пойду в контратаку. Собственно, даже руки заболели у меня тогда, кожа на костяшках сначала побелела, потом налилась нездоровой краснотой.