Мой друг Варлам Шаламов

Сиротинская Ирина Павловна

В конце концов, он вернул его — со следами от донышек стаканов на страницах.

Стихами же Гены В. Т. не интересовался. Хотя по моей просьбе (от имени Гены) прочитал, пролистал его сборник. И написал на своем сборничке — «Геннадию Лисину, поэту» (Айги был тогда Лисиным). Но никогда потом не вспоминал Айги и не читал его стихов — в записных книжках нет ни одного упоминания о Гене Айги.

Поэтические собеседники В. Т. были другими.

Александр Солженицын о Варламе Шаламове

В № 4 «Нового мира» за 1999 год опубликованы краткие воспоминания А. И. Солженицына о Варламе Шаламове, а также его реплики

по поводу моей публикации «Из дневников» В. Шаламова («Знамя», 1995, № 6) и републикации их в «Шаламовском сборнике» (вып. 2, Вологда, 1997) с моим послесловием.

Кое-какие места воспоминаний Солженицына хотелось бы прокомментировать истины ради. Итак, следую тексту Солженицына.

Солженицына «художественно не удовлетворили» рассказы Шаламова. Это неудивительно, он писатель традиционный и «новой прозы» Шаламова, движимой совсем иными художественными средствами, понять не мог. Что ж, и в толпе голых людей, гонимых к печам Освенцима, Солженицын стал бы искать и описывать «характеры»? А Колыма была не лучше Освенцима: «Цвета глаз, — писал В. Шаламов, — ни у кого не было». 1938 год, пятидесятиградусный мороз, голод, побои, расстрелы, работа по 14 часов, закостеневшие по ручке кайла руки, цинга, кровь и гной, текущие из незаживающих ран… Шаламов нашел адекватный литературный стиль для изображения этого ада. Кто не знал этого кожей, нервами, остатками мускул, тот не может писать об этом. Господину Ветрову помолчать бы, не судить.

Не помню, кстати, чтобы я когда-либо утверждала, что все герои «Надгробного слова» — сам автор. Он мучится их мукой, умирает их смертью, но в этом рассказе герои имеют даже столь желанные Солженицыну «характеры», вернее, эпитафии. Судя по всему, Солженицын этого рассказа не читал.

Мнение Шаламова о сравнительной ценности поэзии и прозы, так однозначно высказанное Солженицыным, нельзя понимать так узко. Ведь и проза Шаламова — это «новая проза», это проза Поэта (ритм, символы, радар-душа автора), [6] одно из значительнейших литературных явлений второй половины XX века.

6

Шаламов В. Собр. соч. «О прозе». <«0 моей прозе»>. Т. IV. М., 1997.

Относительно отказа Шаламова от сотрудничества с Солженицыным — это так понятно при разности их характеров, творческих принципов, жизненного опыта.

«Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын». [7]

А. И. Солженицын, безусловно, великий стратег и тактик, а Шаламов — всего лишь великий писатель.

7

Шаламов Варлам. Из записных книжек. Разрозненные записи. <1962-1964 гг.> // «Знамя», 1995, № 6.

Опять распинает Солженицын историю письма в «Литгазету» 1972 года, при этом забывая собственные многочисленные тактические «облегчения» своих произведений, свое письмо в ЛГ в 1968 году с протестом против зарубежных публикаций. В разных войнах они участвовали: Солженицын — с советской бюрократией, Шаламов — с мировым злом. И с Хиросимой, и с Освенцимом, и с растлением людей, переползающим лагерные колючки («лагерь — мироподобен»).

Он говорил: «Пешкой в игре двух разведок я быть не хочу». И яростно возмущался, что его рассказы используются на Западе малыми дозами как оружие политической борьбы.

Он

сражался на другой войне. Даже милая молодая исследовательница из Австралии Е. Михайлик поняла это: «Рассказ «Ягоды» написал человек, сражавшийся при Армагеддоне и знающий, что мертвые не восстали». [8]

ЦРУ Шаламова столь же мало привлекало, как и КГБ. Из «Записок аутсайдера» Владимира Аллоя [9] мы узнали, что А. И. Солженицын даже устраивал дотации «УМСА-ргеss» от некоего секретного ведомства США. Подобные контакты не считал допустимым для себя Шаламов. Он не хотел обслуживать ничьи политические игры. Весь был в литературе, искусстве.

8

«IV Международные Шаламовские чтения». Москва, 18–19 июня 1997 г. М., «Республика», 1997, стр. 85

9

«Минувшее». Т. 23. СПб., «Atheneum — Феникс», 1998, стр. 185, 186.

О принятых Солженицыным деньгах. Шаламов имеет в виду, конечно, не гонорар. Это — деньги за «пророческую деятельность», которые идут «не из-за границы», как заверял Солженицын. Шаламов считал, что уж ежели имеешь претензию быть пророком, денег брать нельзя, они связывают твою свободу и посягают на твои слова.

И, наконец, «прямой навет» (мой) о совете Солженицына Шаламову не посылать рассказы на Запад, ибо без религии они там не пойдут.

Увы, должна подтвердить, что запись Шаламовым этой беседы относится именно к А. И. Солженицыну. Даже слова «для пользы дела» вставлены Шаламовым в речь его собеседника. Варлам Тихонович не раз рассказывал мне об этой беседе. Меня еще тогда поразил парадокс: Шаламов, неверующий, оскорблен столь практическим использованием религии. Религию он чтил как самый совершенный нравственный пример. А Солженицын…

И как недостойно звучит лживый намек: «уже безум-новатые глаза». Пронзительным, проницательным и ясным был всегда его взгляд, пока он не ослеп, но это было в 1981 году, а Солженицын, по его словам, видел Шаламова в 1965 году последний раз. Человека, в том числе и дельца Солженицына, он видел насквозь.

Лесняк Борис Николаевич

Его мемуар под претенциозным названием «Мой Шаламов» опубликован в журнале «Октябрь», 1999, № 4 и рассчитан на известный эффект: «Кто кого переживет, тот того и перемемуарит».

Но прав он в одном — это его Шаламов, увиденный мелким, себялюбивым человеком. Я была знакома с Лесняком, но при первом же знакомстве с удивлением почувствовала, что он мне не нравится, антипатичен весь — от кругленькой маленькой фигурки до интонации разговора о В. Т. — какой-то снисходительной, словно Лесняк все еще был всемогущим фельдшером, фаворитом главврача, а Шаламов — бесправным доходягой.

Б. Н. тоже пописывал рассказы и, видимо, ему они казались ничем не хуже шаламовских. Обманчивая простота прозы В. Т. так и подсказывала графоману: «А я чем хуже?». Тем более что в Магадане охотно публиковали его афоризмы, заметки.

И мелкая ложь его: «В парниках на Беличьей выращивали овощи. Все — для больных! Я ни одного помидора не съел!».

Нина Владимировна потрепала мужа по руке: «Да ел ты, ел!».

В. Т. упоминал не раз, что Лесняк не был на общих работах. Медицинская специальность ему помогла в лагере, да и характер он имел обтекаемый, умел приспособиться. Вот и Нине Владимировне Савоевой, человеку горячему, а порой резкому, он сумел оказаться нужным.

— Да, это только благодаря Вам выходят книги,