Мой дядя Бенжамен

Тилье Клод

— Ты что, принимаешь меня за приказного, что ли? Ты думаешь, оскорбления смывают деньгами? Нет! Нет! Я требую, чтобы ты восстановил мою честь, понимаешь ли ты, маркиз Камбиз, мою честь!

— Хорошо, — не отрывая глаз от часовой стрелки и с ужасом замечая, что роковые полчаса на исходе, ответил маркиз, — если вы желаете, то я могу, даже письменно, в присутствии самой госпожи маркизы признать, что был неправ.

Бенжамен пожал плечами.

— Неужели, — ответил он маркизу, — оскорбив порядочного человека, тебе достаточно лишь призвать свою вину перед ним — и все уже будет заглажено? А завтра в обществе своих негодяев и бездельников ты будешь смеяться над тем,

что я согласился на столь призрачное удовлетворение! Нет! Я хочу, чтобы тобой были пережиты все муки возмездия, на меньшем я не примирюсь. Тот, кто вчера был бессилен, ныне стал силой, червь превратился в змею. Ты не ускользнешь от моего суда, как ускользаешь от суда правосудия, и ничто не защитит тебя. Ты поцелуешь меня туда же, куда я поцеловал тебя.

— Но ты забыл, несчастный, что я — маркиз Камбиз.

— А ты помнил о том, что я — Бенжамен Ратери?

— Эй, слуги! — закричал, забыв в гневе угрожающую ему опасность, маркиз, — выбросьте этого человека на двор и всыпьте ему сто палочных ударов, мне хочется послушать, как он будет кричать.

— Прекрасно, — сказал дядя, — но через десять минут делать операцию будет уже поздно, а через час вас уже не станет.

— Я пошлю гонца в Варц за хирургом, и он меня оперирует.

— Если ваш гонец застанет хирурга дома, то он поспеет как раз во-время, чтобы присутствовать при вашей смерти и оказать первую помощь госпоже маркизе.

— Но неужели же вы так жестоки? — сказала маркиза. — Неужели приятнее мстить, чем прощать?

— О, сударыня, — изящно поклонившись маркизе, ответил Бенжамен. — Поверьте, что если бы подобное оскорбление было нанесено мне вами, то я отказался бы от мести.

Госпожа де Камбиз улыбнулась и, поняв, что дядю не переубедишь, сама принялась уговаривать маркиза подчиниться неизбежному, так как осталось еще только пять минут.

Маркиз ужаснулся и знаком приказал удалиться двум находившимся в комнате лакеям.

— Нет, — сказал неумолимый Бенжамен, — я требую, чтобы они от вашего имени позвали сюда и остальных слуг. Они все были свидетелями нанесенного мне оскорбления, так пусть же присутствуют и при возмездии. Только маркиза имеет право удалиться.

Бросив взгляд на часы, маркиз увидел, что ему осталось еще только три минуты. Видя, что лакей не трогается с места, он сказал:

— Ступайте, Пьер, исполните приказание этого господина, разве вы не видите, что сейчас он здесь хозяин?

Один за другим вошли слуги, не хватало только управителя.

Но Бенжамен не смягчился и до тех пор не хотел начинать, пока все не оказались налицо.

— Ну, теперь мы квиты, и все забыто, — сказал Бенжамен, — сейчас я займусь вашим горлом.

Он быстро и ловко извлек кость и отдал ее маркизу. Пока тот с любопытством рассматривал ее, Бенжамен подошел к окну, распахнул его и, сказав:

— Вам необходим свежий воздух, маркиз, — одним прыжком выскочил в окно и в два-три скачка своих громадных ног достиг ворот. Когда он бегом спускался с горы, в одном из окон замка появился маркиз, крича:

— Постойте, господин Ратери! Вернитесь, ради бога! Мы с маркизой хотим поблагодарить вас!

Но не таким человеком был Бенжамен, чтобы дать поймать себя на эту удочку. У подножия холма он повстречал гонца маркиза.

— Ландри, — сказал он, — передай мое почтение госпоже маркизе, а господину маркизу Камбизу скажи, что кость лосося не более ядовита, чем кость щуки, только не следует глотать ее. Пусть он кладет на горло припарки, и через два-три дня все пройдет.

Как только дядя очутился вне досягаемости маркиза, он повернул направо,

пересек изрезанную множеством ручейков равнину Флетца и направился в Корволь, чтобы первым сообщить о своей удаче господину Менкси. Он еще издали увидал его стоящим на пороге своего дома и замахал ему в знак триумфа носовым платком.

— Мы отомщены! — закричал он.

Добряк помчался ему навстречу во всю прыть своих толстых и коротких ног и обнял его с такой горячностью, с какой обнял бы родного сына. Дядя даже утверждал, что заметил, как старик старался незаметно утереть две крупных слезы, катившиеся по его щекам. Господин Менкси, не менее гордый и вспыльчивый, чем Бенжамен, просто ликовал. Вернувшись домой и желая чем-нибудь ознаменовать этот день, он приказал музыкантам играть до самого вечера, а затем напиться пьяными, что те в точности и с радостью исполнили.

XI. Как мой дядя помог суконщику описать его имущество

Бенжамен, вернувшись в Кламеси, не был уверен в том, что его дерзкий поступок по отношению к маркизу пройдет для него безнаказанно. Однако, на следующий день слуга из замка передал ему от имени господина де Камбиза деньги и письмо следующего содержания:

«Господин маркиз де Камбиз просит господина Бенжамена Ратери забыть о происшедшем между ними недоразумении и принять от него вознаграждение за мастерски произведенную им операцию».

— Вот как! — воскликнул дядя. — Этот милостивый сеньор хочет купить мое молчание, и у него даже хватает совести уплатить за него вперед! Жаль, что он не поступает так по отношению ко всем своим поставщикам. Если бы я без всяких предварительных переговоров просто вытащил бы у него из гортани застрявшую кость, то он, приказав накормить меня у себя на кухне, сунул бы мне два экю по шести франков. Мораль отсюда такова, что лучше заставить сильных бояться тебя, чем любить… и пусть меня поразит небесное проклятие, если я когда-нибудь изменю этому правилу. Но так как молчать я не намерен, то, говоря по совести, не имею права взять от него эти деньги, посылаемые мне как плата за скромность: надо быть либо честным по отношению ко всем, либо держаться от всех в стороне. Посчитаем-ка денежки, сколько он дает за операцию и сколько за молчание… Пятьдесят экю! Здорово! Камбиз расщедрился. Своему молотильщику зерна, работающему цепом с трех утра и до восьми вечера, да не без риска быть избитым, он жалует двенадцать су, а меня за четверть часа оплачивает пятьюдесятью экю: вот это щедрость!

«За такую операцию господин Менкси потребовал бы сто франков, но у него дело поставлено на широкую ногу, он должен прокормить четверку лошадей и дюжину музыкантов, мне же хватит и двух пистолей, так как мой расход — это ящик с инструментами да возможность прокормить собственную особу, правда, вышиной в пять футов девять дюймов. Итак, из ста пятидесяти экю отнимите двадцать экю, остаются тринадцать пистолей, которые и надо вернуть маркизу. Я испытываю некоторые угрызения совести, когда беру у него эти деньги. Но мы с вами еще не рассчитались, маркиз. Не пройдет и трех дней, как об этом происшествии узнает судья, я даже попрошу поэта Милло-Рато, автора рождественского гимна, увековечить это для потомства, написав полсотни александрийских стихов, а что касается этих двадцати франков, то это прямо находка, только бы они не попали в руки моей дорогой сестрицы. Завтра воскресенье, завтра я так угощу на эти деньги своих друзей, как не угощал еще ни разу, и за все расплачусь наличными. Надо показать им, как умный человек, не прибегая к шпаге, умеет отомстить за себя».