Мой дядя Коля: попытка реконструкции судьбы

Смагин Михаил

Однако, не в этой его «жалобе» маме и младшему брату вижу значение этого Колиного письма, которое полагаю для себя исключительно важным, самым важным и значимым в череде его писем с фронта. В чём, по-моему, состоит исключительное значение этого письма? Прочтём его вдумчиво, а потом об этом поговорим…

Письмо от26.06.42 г. (Написано карандашом, поэтому плохо сохранилось.) Обратный адрес: ППС-802, 218 запасной стрелковый полк, сапёрная рота резерва. л-ту Митерёву.

Добрый день, мама и Лёша! …Сообщаю, что все ваши письма и открытки я получил, за которые много, много раз благодарю. Я очень сейчас рад,

что стал получать от вас письма. За эти 6 месяцев мне много пришлось пережить трудностей и за вас, и за себя. В октябре месяце я был ранен в левую ногу и руку, в правый бок, но сравнительно легко: кости все остались невредимы, а раны зажили. Сейчас здоровье вполне хорошее. Конечно за год и 8 месяцев я немного изменился кое в чём. Для меня была бы большая радость побывать дома, но, к сожалению, этого нельзя. Сейчас я живу в Курской области Валуйского района. Нахожусь пока в резерве, много свободного времени, но как-то скучаешь. Живём около леса, много зелени, есть где отдохнуть. Но всё это не то, что было дома. Мама, я прошу тебя беречь здоровье, меньше волноваться обо мне , не перегружать себя работой. Если жив буду, то увидимся, а если нет — что ж поделаешь. Родину нужно всем защищать от фашизма. … Мама, выслал аттестат на 300 руб., будешь получать с июня. Ещё посылаю тебе 500 руб. денег. Как получите, так напишите. Лёша, я надеюсь, что ты в свободное время за меня будешь кататься не велосипеде. Напиши как протекает длинный июньский день твоего детства. Я тебе высылаю 300 руб. на покупку учебников и на твои расходы. На этом кончаю. Крепко жму руки ваш сын Николай.

Впервые в его письмах родным исподволь, тенью его мыслей и душевных переживаний, проявляется трагическая тема жизни и смерти: "Если жив буду…".

Проблема смерти, смертности всего человеческого рода и каждого отдельно к нему причастного — это, выражаясь философски, экзистенциальная проблема, т. е. проблема, относящаяся к предельной смысловой глубине человеческого бытия. Размышления о ней, осознание и приятие неизбывности смерти, как конца своего земного существования, есть начало начал нравственного возрастания человека, высвобождения его из тупого животного состояния.

Однако мысли о смерти человека на войне это не мудрое memento mori вечного нравоучения. Смерть на войне — это гибель, т. е. безвременная смерть, случающаяся по несчастному жребию фронтовой судьбы, как в песне давних военных лет: "Выстрел грянул, ворон кружит, / Мой дружок в бурьяне неживой лежит…" Конечно, в горячке боевых будней у закалённых бойцов нет времени на праздные раздумья о смерти; а в бою — нет леденящего страха от возможной гибели: разумная опаска (не лезь под пули сдуру!) — не страх.

В свои двадцать лет Николай стал уже закалённым бойцом, испытавшим многое из того, что иным было бы не по силам. Но вот выпал двухмесячный отдых в резерве, среди разноцветья летнего леса; много свободного времени; и вот взгрустнулось — пришли мысли о родительском доме, где только и можно по-настоящему отдохнуть телом и душой, о такой желанной встрече с любимыми, о радостях послевоенной жизни, если счастливо сложится фронтовая судьба… а если нет — что ж поделаешь: Родину нужно защищать от врага.

Переживание-переосмысливание

человеком на войне своей жизни и своей смерти вкупе — одна из главных тем высокой публицистики и литературы, которую пытались раскрыть наши мастера художественного слова, как говорится, с первых дней Великой Отечественной войны. Обратимся для полноты образного представления о «теоретически» рассмотренном нами выше предмете к некоторым из произведений военных лет. (Разумеется, здесь только в отрывках.)

Константин Симонов

Под Сталинградом

(От специального корреспондента «Красной звезды»)

…Мы переправлялись через Волгу вечером. Самоходный паром, на котором мы переезжали, был перегружен: на нем было пять машин с боеприпасами, рота красноармейцев, несколько девушек из медсанбата и мы. Паром шёл под прикрытием дымовых завес, но переправа казалась все-таки долгой. Рядом со мной на краю парома сидела 20-летний военфельдшер — девушка-украинка по фамилии Щепеня с причудливым именем Виктория. Она переезжала туда, в Сталинград, уже четвертый или пятый раз.

Здесь, в осаде, обычные правила эвакуации раненых изменились: все санитарные учреждения в их обычном виде уже негде было размещать в этом горящем городе; фельдшеры и санитарки, собрав раненых, прямо с передовых сами везли их через город, погружали на лодки, на паромы, а перевезя на ту сторону, возвращались обратно за новыми ранеными, ждущими их помощи.

…Паром уже приближался к сталинградскому берегу.

— А все-таки каждый раз немножко страшно выходить, — вдруг сказала Виктория. — Вот меня два раза ранили и один раз очень тяжело, а я всё не верила, что умру, потому, что я же ещё не жила совсем, совсем жизни не видела. Как же я вдруг умру?

У нее в эту минуту были большие грустные глаза…

Тихо плескаясь, волжская вода выносит на песок к нашим ногам обгоревшее бревно. На нем лежит утопленница, обхватив его опаленными, скрюченными пальцами. Я не знаю, откуда принесли её волны. Может быть, это одна из тех. кто погиб на пароходе, может быть, одна из погибших во время пожара на пристанях. Лицо её искажено: муки перед смертью, должно быть, были невероятными. Это сделали немцы, сделали на наших глазах. И пусть потом они не просят пощады ни у одного из тех, кто это видел.

После Сталинграда мы их не пощадим.

(Красная звезда 24 сентября 1942 г., № 225).

Эту встречу и разговор с девушкой-военфельдшером Константин Симонов позже художественно опишет в пронзительном своей правдивостью произведении об обороне Сталинграда — "Дни и ночи", отрывок из которого привожу здесь.

Константин Симонов.

Дни и ночи.

Памяти погибших за Сталинград.

— Вы знаете, что страшно? Нет, вы не знаете… Вам уже много лет, вы не знаете… Страшно, что вдруг убьют и ничего не будет. Ничего не будет из того, про что я всегда мечтала.

— Чего не будет?

— А ничего не будет… Вы знаете, сколько мне лет? Мне восемнадцать. Я ещё ничего не видела, ничего. Я мечтала, как буду учиться, и не училась… Я мечтала, как поеду в Москву и всюду, всюду — и я нигде не была. Я мечтала… — она засмеялась, но потом продолжала: Мечтала, как выйду замуж, — и ничего этого тоже не было… И вот я иногда боюсь, очень боюсь, что вдруг всего этого не будет. Я умру, и ничего, ничего не будет…

— А если бы вы уже учились и ездили, куда вам хотелось, и были бы замужем, думаете, вам не так было бы страшно? — спросил Сабуров.