Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники
Шрифт:
Он сообщает, что в Петербурге без нас ему невесело, и полагает навестить Михайловское, если не поспешим отъездом, а в Тригорском ждут с нетерпением такого же, как и он, варшавского беглеца, Алексея Вульфа».
«Алексей Вульф в Тригорском, – пишет несколько дней спустя Сергей Львович из Михайловского. – Прасковья Александровна просияла от счастья, увидев сына, а я, увы! не могу обнять не только Александра, но и Леона. Капитан простудился, потому не мог приехать с Алексеем, который навестил нас вчера и, вообрази, как удивил! Он нам сказал, будто бы (comme si) Александр был в Оренбурге!! Большой вопрос: за каким делом он поехал в страну гуннов и герулов? Если на то пошло, то лучше бы ему поехать посмотреть на что-нибудь менее дикое. Впрочем, да будет воля Неба! Ломаю голову, с какой стати он там? Когда он приедет в Болдино из края господ Чингис-хана и Тамерлана – не знаю. Будь Александр в Болдине, он поставил бы меня в возможность прийти на помощь и тебе, но не хочу повторять моих обещаний в настоящее время. Это было бы слишком похоже на уверения бесстыдного
Далее Сергей Львович жалуется дочери, что Александр Сергеевич, ничего ему не сообщая, предпочитает отцу родному «всяких Нащокиных, Раевских да Соболевских». Эту иеремиаду Сергей Львович заканчивает вечной прибауткой: «Que la voionte du Ciel soit faite (Да свершится воля Неба! (фр.))!» В таком же роде высказывается и Надежда Осиповна.
Выехав 12 сентября из Симбирска в Оренбург, Александр Сергеевич принужден был возвратиться назад, о чем сообщает Наталье Николаевне два дня спустя в следующих между прочим строках: «Опять я в Симбирске. Третьего дня, выехав ночью, отправился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Черт его побери, дорого бы дал я, чтобы его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей. Гляжу, нет ямщиков – один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решился я возвратиться и ехать другой дорогой; по этой на станциях везде по шести лошадей, а почта ходит четыре раза в неделю. Повезли меня обратно; я заснул. Просыпаюсь утром – что же? Не отъехал я и пяти верст. Гора – лошади не взвезут; около меня человек двадцать мужиков. Черт знает, как Бог помог; наконец взъехали мы, и я воротился в Симбирск. Дорого бы дал я, чтобы быть борзой собакой; уж этого зайца я бы отыскал. Теперь еду опять другим трактом, авось без приключений…»
О приезде в Оренбург Пушкин пишет 19 сентября жене:
«Я здесь со вчерашнего дня. Насилу доехал. Дорога прескучная, погода холодная; завтра еду к яицким казакам, пробуду у них дня три и отправлюсь в деревню через Саратов и Пензу…
Мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел, – взялся за гуж, не говори, что не дюж, т. е. уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит. Я и в коляске сочиняю, что же будет в постели? Одно меня сокрушает – человек мой. Вообрази себе тон московского канцеляриста: глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные, дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом…»
Считаю излишним воспроизводить из моих воспоминаний известные всем уже факты о посещении Пушкиным Оренбургской линии крепостей, вместе с будущим свидетелем его мученической кончины, В.И. Далем (казаком Луганским), и пребывание его в Уральске, откуда дядя и отправился 23 сентября в Болдино. При въезде в имение дядя опять поддался своему суеверию. «Въехав в границы Болдинские, – пишет Александр Сергеевич Наталье Николаевне, – встретил я попов и так же озлился на них, как на симбирского зайца. Недаром все эти встречи. Смотри, жена! того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня, искокетничаешься…»
Пушкин оставался в Болдине до последних чисел ноября. По словам П.В. Анненкова, он прибыл в Петербург к месту служения 28 ноября, как обозначено в его формуляре, а почтенный наш академик Я.К. Грот в хронологической канве для биографии Пушкина (входящей в состав изданных им в 1887 году статей об Александре Сергеевиче) упоминает, что «ноября 24 Пушкин, возвратясь в Петербург, начинает свой дневник». Между тем по письму Надежды Осиповны к дочери из Петербурга от того же 24 ноября видно, что дядя возвратился из деревни к 20-му числу. Привожу письмо в извлечении:
«Наконец мы в Петербурге. Насилу дотащились сюда из Михайловского третьего дня, в среду, по ужасной дороге. Само собою разумеется, увидя Леона, я позабыла и усталость, и претерпенный мною страх во время пути, когда мы рисковали свернуть себе шею, разъезжая по ухабам.
Александр тоже в Петербурге, куда приехал за два дня прежде нас; но я удовлетворена только наполовину, находясь вдали от тебя; везде тебя мне недостает, и всякие минуты удовольствия отравлены мыслию, что не могу разделить их с тобою. Много, разумеется, я говорила о тебе с Леоном. «Храбрый капитан» уверяет меня, что ты счастлива, здорова и приедешь с нами повидаться. Дай Боже! Леон не изменился, но зато Александр очень похудел, а жена его еще более; это меня беспокоит… С нетерпением ожидаю минуты приласкать его Машку и Сашку; мальчик, кажется, любимец отца; будем видеться с Александром и Наташей часто, так как мы наняли квартиру от него в двух шагах. Александр говорит, что квартира его превосходна, чему я вполне верю; да иначе и быть не может, когда платишь за нее 4800 рублей.
В дороге, как тебе сказала, приятного испытали мало. Алексей Вульф проводил нас до Врева с обеими сестрами, а за Островом мы догнали ехавшее сюда турецкое посольство, почему нас и приняли тоже за поклонников Магомета. Не могла я не смеяться, когда, во время остановок, мужики нас осматривали с ног до головы, спрашивая, много ли еще нас?»
«21 декабря. Вчера Александр с женой и малюткой, а также и Соболевский провели у нас день твоего рождения; но всем нам без тебя было очень грустно. Александр не отличался веселым настроением еще и потому, что Б. в последнее время опять к нему
167
Вероятно, бабка разумеет «Медного всадника», не допущенного цензурой к печати.
168
В декабре Пушкин просил через Бенкендорфа разрешения представить на Высочайшее воззрение рукопись «Истории Пугачевского бунта».
Наташа чувствует себя очень хорошо и много выезжает. Балы в большом свете бесчисленны (les bals dans le haute societe sont innomb-rables), а на одном из придворных балов и я присутствовала на хорах, благодаря любезности генерала Раевского, приятеля Александра и Леона. Хотела посмотреть на новые костюмы придворных дам: пошли в моду драгоценные кокошники и бархатные шугаи поверх сарафана. Все это великолепно. В этих нарядах отличались особенным щегольством графиня Соллогуб и сестра ее Обрескова. Много было на бале иностранных принцев, посланников; дамы блестели бриллиантами, а кавалеры сияли всевозможными знаками отличия в залитых огнями залах. Тут-то я и сострила: «На небе звезды и на земле звезды». Любуясь в бинокль всем этим зрелищем, я, к моему большому изумлению, увидела среди «звезд» – вот никак не ожидала – фраки «храброго капитана» и Соболевского. Леон, впрочем, тоже в орденах, а Соболевский без оных прогуливались под руку. Долго не могла сообразить, каким чудом эти два оригинала туда попали, не имея права входа. Оказалось, по протекции того же Раевского и князя Петра Вяземского. Леон, а разумеется, и его приятель зашли ко мне с визитом на хоры, и мой шалун, отвесив низкий поклон, возгласил с комическою важностию: «Мама! я и Сергей как нельзя более очарованы видеть вас среди нашего общества» (Маman! moi et Serge nous sommes on ne peut plus enchantes de vous voir au beau milieu de notre societe). «Храбрый капитан» Петербурга на словах терпеть не может, а на деле спешит со спектакля на спектакль, с бала на бал, не хуже Александра; но веселится от души, а не является в свет, как его брат, по принуждению. Возвращается поздно, а потом спит до полудня (et dort ensuite la grasse matinee), так что не могу его добудиться… Говорит, что хотя он и не прочь был попировать с друзьями, но никогда не отступал от рыцарской чистоты нравов и во всем прочем, будто бы, непорочен как голубица (pur comme une co-lombe). Все, что знаю, – люблю его вдвое после долговременной разлуки; а мысль о новой сжимает мне сердце.
Он почти всякий день, если только не на балах, проводит время с Соболевским у Вяземских и восхищается умом, добротою и талантами дочерей князя Петра, не зная, которой из них отдать предпочтение… Намедни, однако, он меня перепугал: вышел во время мороза без теплой шубы, получил лихорадку, а потом, несмотря на пароксизм, полетел танцевать к Вяземским. На другой день ему сделалось хуже. Тогда я ему рекомендовала против лихорадки средство очень неприятное, но верное, на которое Леон согласился с мужеством спартанца: не иметь во рту в продолжение двадцати четырех часов ни крошки, ни капли (pas une miette et pas une goutte). Как рукой сняло…
О его друге Соболевском не могу тебе не сказать, что я очень им довольна. Он похорошел и, побывав за границей, расстался с медвежьими манерами обитателей Северного полюса; Александр говорит, что заграничное путешествие послужило этому господину сущим благодеянием, так что поездка затем Соболевского в Москву, по словам Александра, обошлась без медвежьих манер. Очарованный Европой, Соболевский стал сбивать и «храброго капитана» с толку, доказывая, что европейской войны не будет, а война с горцами – игра, не стоящая свечки. Муlord qu’importe смущал Леона советами пристроиться к какой-нибудь миссии, в Париж, Лондон или Вену, словом туда, где сам побывал. «Капитан» разинул рот, да и съездил к Александру с просьбою похлопотать у кого следует, но Александр объявил, что такие места предоставляются по большой протекции, да и то молодым людям, успевшим себя зарекомендовать дипломатическими способностями так же, как и Леон отличился уже военными. К этому Александр – приношу ему большое спасибо – прибавил: «Если даже получишь желаемое, то с таким несчастным жалованьем, которое заставит тебя голодать, а наших несчастных родителей спрятаться в деревню, ради возможности высылать кое-какие средства жить за границей, где не дешевле здешнего. Пристроить тебя в Петербурге на должность с приличным вознаграждением – другое дело, могу, а за границу – не берусь…» Этим дело и кончилось: Соболевский замолчал, Леон возобновил мечты о Кавказе и, как видишь, танцует без устали, говоря, что он должен предаваться усиленному моциону, так как вообразил, будто бы у него начало водяной. Мнителен не меньше Александра да моего мужа, а между тем не бережет себя».