Мой дядя
Шрифт:
Если же я, несмотря на его наставления, оставался в гостиной, он хмурился, вздыхал и если уходил, то ворчал, весь вечер дулся и потом рано ложился спать.
В столовой дядя положительно воспрещал мне оставаться после обеда или после чая, говоря, что это негигиенично. Этого, признаться, я уже никак не мог понять: знал я, что очень гигиенично сидеть в столовой за обедом или за чаем, но никак не мог понять, — почему нельзя быть в столовой и не есть или не пить!?
За этот пункт забот со стороны дяди я не на шутку сердился на него, потому что любил по вечерам
Вообще, режим, которым стеснялась моя жизнь, не нравился мне, и, чем больше развивалось во мне самосознание, тем чаще я повышал голос, говоря с дядей, и он, в свою очередь, становился раздражительней.
Часто я приходил к заключению, что мой дядя — злой старикашка-холостяк, озлобленный на жизнь и на людей. Но он сам же своим поведением разуверял меня в этом, поощряя многие мои желания и часто расходуя деньги ради моих удовольствий…
III
Помнится, как-то весною — это было в последний год моего пребывания в гимназии — в нашей жизни произошли некоторые перемены.
Возвратившись как-то из гимназии, я поражён был одной патетической сценой. Дядя стоял посреди столовой, растопырив руки и растерянно глядя в пол, а на стуле около печки сидела Дуняша и горько плакала. Лицо её, раскрасневшееся от волнения и слёз, было полузакрыто руками, а грудь, пышная и высокая, вздрагивала.
Я в недоумении остановился у порога и не знал, что мне делать с собою — пройти ли к себе или остаться и принять участие в семейном горе. Но дядя сам разрешил моё недоумение.
— Бедняжка, плачет! — проговорил он печальным голосом, кивая в сторону горничной. — Мать у неё в деревне умерла.
Меня тронула участь Дуняши, и я ближе подошёл к ней, рыдающей и жалкой, и что-то сказал в утешение. Тронутая моим участием и дав волю слезам, она зарыдала ещё громче.
— В деревню ей придётся ехать, — говорил между тем дядя. — По весенним-то дорогам как она поедет, я и не знаю… Уговаривал её остаться, потому, всё равно, уж не поможет же она матери: суждено умереть, ну и умерла…
Дядя говорил убедительным тоном, обращая своё взволнованное лицо то на меня, то в сторону плачущей.
И в продолжение всего дня и вечером дядя старался уговорить Дуняшу не ездить в деревню, пугая девушку весенней распутицей. Но, несмотря на это, на другой день, рано утром, Дуняша уехала.
В это печальное утро самовар подала в столовую Василиса, грузно ступая по полу каблуками своих громадных башмаков, и мне припомнились тихие шаги уехавшей Дуняши. За нею следом явилась и Марфа Ильинична, принеся булку, масло и сыр. Старуха вздыхала, искренно сожалея о случившемся, и долго бормотала:
— Как-то она доедет по этакой дороге?.. Одежонка-то городская, а метели-то в лесу лютые, деревенские…
Невесёлым явился к утреннему чаю и дядя, и мне показалось даже, что глаза его были заплаканы, а на лице
Старик вошёл с опущенной головой, как всегда, поздоровался с дядей, молча поклонился мне и остался у двери в выжидательном положении.
— Садись, Прокофий Андреич, чай пей, — обратился к нему дядя.
Он придвинул к столу стул и уселся.
Перемена в отношении приживальщика со стороны дяди нисколько не удивила меня. В случаях семейного торжества и семейной печали дядя всегда призывал Прокофия Андреича, разрешая ему вместе с нами пить чай и обедать. Как только приживальщик почувствует перемену в отношениях, — делается развязным и пускается в разговоры, не дожидаясь вступления со стороны барина. Так произошло и в это утро. Вооружившись стаканом чая, он начал:
— Теперь, Марфа Ильинична, и вам потруднее будет, без Дуняши-то…
Та посмотрела на барина косыми глазами и промолчала.
— Трудно будет ей доехать до деревни: речка вскрылись, овраги полны воды, — немного помолчав, продолжал он.
Все молчали. Чем-то поощряя себя к разговору, после небольшой паузы, Прокофий Андреич снова продолжал:
— Ну, да, ведь, никто не гнал — сама надумала!..
— Ну, будет тебе!.. — резко оборвал оратора дядя, и Прокофий Андреич осёкся: голова его ушла в плечи, и он виновато посмотрел на дядю.
С отъездом Дуняши у нас в доме многое переменилось. Дядя целыми днями хмурился, замкнувшись в себя со своими невесёлыми думами. За столом во время обеда или чая он больше молчал, а потом спешно уходил в кабинет, или углубляясь в раскладывание своих марок, или подолгу беседуя о чём-то с Прокофием Андреичем. И я мог теперь распоряжаться своей особой по собственному усмотрению, свободно располагаясь в столовой, в гостиной или в зале.
У дяди образовались даже новые привычки. Например, по вечерам, он уже не сидел в столовой за чаем, а уходил со стаканом в зал. Здесь подолгу слышались его мерные шаги из угла в угол. Прогуливаясь по залу или возвращаясь в столовую за чаем, он громко вздыхал, не скрывая от меня этого символа душевной муки, и снова уходил, и опять слышались его ровные шаги.
Он скучал. Это было видно не только по его грустному и задумчивому лицу, с ввалившимися глазами, но и по характеру всей его жизни после отъезда Дуняши.
Теперь комнаты нашего дома освещались иначе. В зале зажигалась большая висячая лампа с розовым абажуром, в гостиной светились стенные лампы, и даже длинный коридор, разделявший дом на две неравные половины, теперь освещался. Дядя как будто боялся остаться в потёмках… Да и вообще в доме у нас стало скучно, словно мы схоронили кого-то из близких.