Мой лейтенант
Шрифт:
— Ночью, в белом, вас же переколотят. Милиционер вытащил наган, потряс им.
— Посмотрим.
— Да пусть их, — сказал Иголкин. — Вперед, сыны отечества!
Иголкин еще что-то ему говорил, они заспорили, Иголкин показывал рукой в сторону немцев. Д. торопливо добрился. Милиционер вынул из кармашка свисток, засвистел. Иголкин с интересом взял у него свисток и тоже приложил к губам. Веснушчатая его физиономия расплылась от удовольствия, он протянул свисток Д.
Внутри черного костяного свистка болталась горошина. Вот в чем дело, подумал Д., он хотел свистнуть, он давно,
Двое солдат стояли внизу без винтовок под охраной старшины. У ног их лежали мешки. Солдаты были знакомые.
— Митюков, покажи, — сказал Д. и ткнул ногой в мешок.
Митюков присел, попробовал развязать мешок, пальцы у него не гнулись, он рванул веревку зубами. Из мешка посыпались банки шпрот.
— Дезертиры! — крикнул политрук.
Рано или поздно это должно было начаться. Шоссе и все проселки запружены беженцами. Солдаты из разбитых частей шли через Пушкин. Поток спешил к городу, огибая остатки полка. Штаб дивизии находился где-то в Благодатном.
Связь с ним то и дело прерывалась. Смысл обороны, которую занимал батальон, терялся, страх окружения вступал в свои права. Д. вытащил пистолет. Сделал это машинально. Слезы катились по грязным глазам Митюкова. Он сидел на корточках, не в силах подняться. Второй солдат, Чиколев, смотрел на Д. усмешливо, что-то говорил.
— Что? Не слышу, — сказал Д.
— Я говорю, товарищ лейтенант, что вы сами скоро побежите.
И лейтенанту показалось, что Чиколев ему подмигнул. Он всегда был с тараканами, этот Чиколев, хитроглазый.
— Встать! — скомандовал Д.
Но Митюков затрясся и остался на корточках. Д. пнул его ногой, Митюков опрокинулся на пол, вскочил и бросился бежать. Д. выстрелил куда-то вверх, знал, что сейчас Митюкова схватят, приведут, и придется застрелить его. В те дни расстреливали дезертиров, но Д. понял, что застрелить не сможет и тут же подумал, что бойцов не хватает, а сейчас главное — удержать Пулково, Пулковскую высоту, предупреждал штаб. Если не удержат, его самого расстреляют.
Привели Митюкова. Он дрожал. Лейтенанту было жаль его больше, чем Чиколева, тот продолжал усмехаться. Митюков что-то быстро говорил, и политрук говорил — это была пантомима, от их слов ничего не зависело, так же, как и от лейтенанта.
Они тоже понимали это, они видели не своего застенчивого лейтенанта, а каменно-угрюмого исполнителя высшей воли. В глазах его было темно, он сказал голосом, не требующим ответа:
— Как же так, Митюков, что ж ты наделал, ты же хорошо воевал! ?
Наверху истошно завыло, все бросились на землю. Один Д. все так же стоял. Тяжелая мина разорвалась между деревьев, попадали ветки, закружилась листва. Политрук остался лежать. Чиколев и Митюков понесли его в вестибюль.
У дверей в зал происходил какой-то скандал. Там перегородил вход бойцам и саперам старичок в синем халате. Младший лейтенант Осадчий оттаскивал его за отвороты. Все ругались. Какая-то девица тоже в синем халате оттолкнула Осадчего, прижалась к высоким красного дерева дверям. Лейтенант спросил, в
— Знаете, что он говорит?
— Что? — спросил лейтенант.
Осадчий толкнул старичка.
— Давай повтори.
— И повторю! — закричал старичок, глаза его горели решимостью. — Не пущу!
Он прижался к дверям, еще шире раскинул руки.
— Не дам! Взорвать дворец! Это не военный объект! Не имеете права!
— Нет, ты повтори, для кого бережешь, — угрожающе сказал Осадчий.
— Да, немцы не позволят себе такое, они культурные люди.
— Слыхал? Фашисты — культурные! Они книги жгли!
Осадчий скомандовал, саперы оторвали старика от дверей, высадили их с треском, и перед ними распахнулся зал, освещенный электричеством. Узорчато-зеркально блестящий паркет, хрустальные люстры, канделябры... Выложенные бронзой следующие двери открывали анфиладу зал. Зрелище показалось лейтенанту волшебно-призрачным. До сих пор дворец был для него лишь укрытием от обстрелов.
Осторожно лейтенант двинулся по вощеной глади паркета. Вспомнился жаркий день, когда отец привел его в эти просторы парадного золота, и они, надев войлочные туфли, ходили с экскурсией.
Грязные следы солдатских сапог отпечатались, налепили мокрые листья, сквозь все узоры тянулись глубокие царапины.
— Ваши люди тащили здесь ящики, — старик показал на борозды. — Что же вы делаете?
По синему небосводу потолка летели купидоны. Кое-где стояли вазы. Многое было вывезено, убрано, торчали крюки от картин. Ничто уже не отвлекало от обнаженной красоты залов, от лепнин. Узоры китайских обоев, кресла... Сюда еще не проникла вонь пожаров, отсветы их сквозь оконную расстекловку выглядели как праздничный костер.
Лейтенант плыл словно во сне. Пустынный дворец втягивал его в заколдованное великолепие. За лейтенантом двигались саперы Осадчего, мимо них пробежали, разматывая провод, двое солдат.
— Артиллеристы, — сказал Осадчий на ухо лейтенанту.
— Вы подвергаете дворец опасности, — сказала девушка.
Лейтенант подумал и сказал Осадчему:
— Давай заминируем только подходы.
— Есть сталинский приказ, — сказал Осадчий.
— То приказ насчет складов и заводов.
Дальше Осадчий заговорил сплошным матом, лицо его задергалось, сорвал с плеча автомат, пустил очередь по стенам, затем по зеркалам, так что они взвизгнули мелкими брызгами, провел свинцовым полукружьем по узору паркета, щепа полетела во все стороны.
Лейтенант его не останавливал. Девушка бросилась к Осадчему, лейтенант перехватил ее, потому что Осадчий дрожал, взгляд его был безумен.
— Варвары, — кричала девушка.
Старик-смотритель опустил голову и отвернулся.
— Может, завтра здесь будут немцы, — сказал лейтенант. — Уходите.
Еще он сказал:
— Почему вы столько оставили, почему не увезли?
Старик оглядел его почти брезгливо, на лейтенанта еще никто так не смотрел.
— Потому что вы воевать не умеете, — произнес старик.