Мой лорд
Шрифт:
Больше всего Николь понравилось лесное озеро. Небольшое, но глубокое. С прозрачной, словно бы мягкой на ощупь, водой. По словам Людвига, летом озеро становилось ярко-зеленым от мелких водорослей. И эта праздничная зелень была одним из самых светлых воспоминаний его детства. А еще на берегу озера было одно место, которое Людвиг называл своим тайным прибежищем. Старый вяз, вывернутый когда-то ветром, почти полоскал свои ветви в воде. И никто бы не догадался, что между этими ветвями и толстым стволом есть уютное убежище, похожее на круглое гнездо огромной птицы. Стены-ветви надежно скрывали того, кто осмелился бы пробраться внутрь, от взглядов случайных прохожих. Даже если бы те вздумали устроиться в старой
Людвиг как-то особенно смотрел на Николь:
— И знаешь, почему?
— Почему? — тихо спросила она, уже догадываясь о том, каков будет ответ.
— Потому что я загадал, что приведу сюда только одного человека…
Сердце Николь забилось часто-часто. Она смотрела на то, как двигаются губы Людвига, складывая звуки в слова. Самые невероятные слова в ее жизни.
— …девушку, которую я полюблю.
Его глаза были темными, как вечернее предгрозовое небо. А в этом небе, где-то высоко, над синеватым пеплом облаков, начинал разворачиваться смерч. Этот смерч надвигался на Николь, и она уже чувствовала, как дрожит от его приближения воздух. Она открыла губы, потому что воздух вдруг стал слишком плотным, чтобы входить в легкие. Земля, мягко качнувшись, стала уходить из-под ног. А она сама, ставшая вдруг невесомой, поплыла над влажной вечерней травой. И вокруг не было никого и ничего, только он. Его дыхание, сила его рук, его губ, под которыми ее тело истончалось до дыма. Людвигу казалось, что он держит на руках самое драгоценное, чего он когда-либо касался. И самое желанное. Сгусток оранжевого света, первооснову любой жизни — саму любовь.
Ее губы были горячими и податливыми. Кожа — шелковистой, как прикосновение тугого бутона. Ее волосы пахли сладковатой терпкостью трав. А стоны, которые слетали с ее обезумевших губ, будили в нем новые волны напряженного желания.
Он целовал ее живот, ставший каменным от ищущего выхода мучительно-сладкого спазма. И она выгибалась ему навстречу, всем телом умоляя познать его плоть.
Это было самое страстное, почти невыносимое по своей силе желание, которое превратило в один кусок раскаленной плазмы, сплавило воедино ее тело, и разум, и мысли. Никогда она еще не была столь цельной. И никогда еще она не чувствовала так остро свою незавершенность. Ей казалось, что если он сейчас же, немедленно, не войдет в нее, она умрет. А если войдет — она и он перестанут быть смертными. Они вообще перестанут быть. Но появится новое существо, наделенное величием и светом Творца.
Они упивались друг другом до тех пор, пока оставалась хоть капля сил в дрожащих от усталости и счастья обнаженных телах, до тех пор, пока оставался хотя бы один уголок плоти, еще не познавший прикосновения губ и жара рук. Потом они уснули прямо на застеленном пледом полу беседки не одеваясь, потому что на это просто не было сил. Первой впала в забытье она, обхватив его теплой бессильной рукой. Последнее, что она помнила, было ощущение чуть колючего пледа, краешком которого бережно укрывают ее обнаженную спину.
А когда она проснулась, беседка была залита льдистым лунным светом. Весенние ночи не предназначены для того, чтобы спать голышом. Николь почувствовала, что продрогла до самых костей. Стараясь согреться, она прижалась всем телом к Людвигу. Людвиг что-то пробормотал и обнял ее, придвигая еще ближе. Прикосновение к его горячему от сна телу заставляло ее мысли улетучиваться, а низ живота — наполняться сладкой истомой, и это теперь, когда они не занимались
Это было упоительное и странное ощущение. Быть так близко с другим человеком. Всегда существовала преграда между ее телом и телами других людей — преграда одежды, расстояния, социальных норм. И в последнее время у нее не возникало ни малейшего желания эту преграду разрушать. Как будто, став к кому-то ближе телесно, она утрачивала и часть своей душевной защиты, становясь открытой для неожиданного вторжения. А с Людвигом эта защита оказалась не нужна. И невероятно сладостно было чувствовать каждым миллиметром кожи его горячее прикосновение. В такой, невероятной при всех других обстоятельствах близости ей чудился путь к познанию какой-то неведомой истины. А может, к воспоминанию своего предназначения в этой жизни.
А потом они, дрожа и смеясь, купались в лунной воде озера, вытирали друг друга все тем же безжалостно колючим пледом, жадно грызли окорок, запивая его прямо из горлышка густым красным вином.
И была дорога обратно. Старые деревья словно бы убирали свои сучья, заботливо втягивали под землю узловатые корни. А как иначе объяснить то, что тот же путь, на котором днем Николь дважды чуть не расшиблась, теперь не принес не то чтобы падений, а даже просто неприятного прикосновения к мягким человеческим телам. Ночь была не обычной пепельно-черной, а как будто проявленной в синем светофильтре. Темно-синие стволы, голубоватые отблески влажной травы, и небо вокруг луны — густое индиго. Если бы не промозглый холод, который с каждой минутой становился все сильнее, они бы так и заночевали в этом синем лесу. Кто знает, может, утром из-под лиственных сводов вышли бы два совершенно других человека…
Впрочем, Николь и так ощущала себя другой. Какой-то удивительно взрослой и цельной. Как будто сегодня она прошла то, что древние называли инициацией. И теперь она по праву могла называть себя женщиной. Ей самой было странно от этих мыслей, потому что первый секс у нее был в шестнадцать лет. Но и тогда, и потом все эти невероятно долгие годы до встречи с Людвигом — теперь она это отчетливо чувствовала — она была просто девочкой, которая занимается сексом с такими же незрелыми, как и она сама, мальчиками. Причем и девочка и мальчик считали себя абсолютно взрослыми женщиной и мужчиной и конечно же требовали, чтобы окружающие именно так к ним и относились. Как, наверное, смеялись где-нибудь на облаке их ангелы-хранители, глядя, с какой серьезностью воспринимает себя и свои проблемы эта несмышленая детвора.
Теперь Николь пребывала в таком блаженном мире с самой собой, что ее не смогла выбить из этого состояния даже встреча с Деборой Уайнфилд.
Дебора была бледной и смотрела на ввалившихся в дверь Людвига и Николь обвиняющими запавшими глазами. Придерживаясь за перила, она медленно спускалась им навстречу.
— Я так переживала, что с тобой… с вами… что-нибудь случилось, — проговорила она, глядя на Людвига. — Ты не пришел ни к чаю, ни к ужину. И твой сотовый не отвечал… А в лесу всякое может случиться. У меня даже голова разболелась.
— Полуночная мигрень, сестричка? — Людвиг подмигнул Деборе. — Самое лучшее, что можно сделать для твоей больной головы, — это уложить ее на подушку. Вот увидишь, завтра все будет в полном порядке. — Людвиг обнял Николь, намереваясь пройти мимо Деборы, но отчаяние, прозвучавшее в голосе «сестрички», заставило его приостановиться.
— Людвиг, до утра еще дожить нужно. А вдруг у меня будет инсульт? — Последнее заявление прозвучало несколько странно из уст молодой здоровой девушки, но саму Дебору это ничуть не смутило. — Людвиг, мне нужна твоя поддержка.