Мой любимый киллер
Шрифт:
Уговаривать меня не пришлось, через пять минут я уже была в бане. Топили ее утром, и особого жара сейчас не было, я сидела на лавке и плакала от счастья, а может, не от счастья вовсе, а от страшной тоски. В голове бродили странные мысли, и одна из них меня поразила, потому что подумала я тогда вот что: я живая. Вот так и подумала. Не то чтобы очень обрадовалась, просто поняла, осознала.
А потом вернулась в дом. Петр Васильевич сидел за столом в кухне и допивал поллитровку. Посмотрел на меня внимательно и головой покачал:
— Надо же…
— Что? — не поняла
— Не разглядел тебя как следует в машине… да и здесь в доме… Сколько годов-то тебе?
Я вспомнила про ворованный паспорт.
— Двадцать семь.
— А муж-то давно?..
— Давно. Вы мне скажите, где можно лечь?
— Да вон хоть на диване. Я в спальне сплю, храплю сильно, но из большой комнаты ты не услышишь.
— Храпите на здоровье, — усмехнулась я.
— Может, выпьешь? — предложил он.
— Спасибо. Не пью. Желудок больной. Чаю, если можно…
— Ужинай, не стесняйся, — кивнул Петр Васильевич и, вылив остатки водки из бутылки в стакан, достал из холодильника еще одну поллитровку.
— Вам же завтра ехать, — кивнула я. — Или на дорогах здесь попроще?
— Вечером поеду, — махнул он рукой. — Выхожусь… Он выпил, посидел молча, глядя в пустой стакан, и тяжко вздохнул:
— Беда у меня… Помрет моя Наталья. Сегодня врач сказал — рак у нее. Вот такие вот дела… — Я молчала, не зная, что на это ответить. — Третий раз жизнь по новой начинать… С одной жил — разошлись, я-то все по командировкам, ну… вышло дело… да… С Натальей хорошо жили, и вот тебе. Дом этот на ее сына записан, весной вернется с армии, а мне куда? В сорок семь лет много не набегаешь.
— Может, не все так плохо у вашей Натальи, иногда чудеса случаются…
— Может, — кивнул он. — Только врач сказал — полгода, не больше. Дела… Я тут малость посижу, а ты меня утром часов в шесть разбуди, мужики в семь выезжают, надо успеть их перехватить, на дорогу выйти.
— Разбужу, — кивнула я и пошла в комнату.
Я думала, что усну мгновенно, но долго не могла сомкнуть глаз. Таращилась в потолок и думала: о себе, о Петре Васильевиче, о неведомой Наталье. В полночь хозяин пошел на двор, загремел ведрами, а потом долго не возвращался. Я поднялась и, накинув куртку, вышла в сени. Хозяин расположился прямо на холодном полу, с босыми ногами и в расстегнутой до живота рубашке. Богатырский храп возвещал о том, что сон его крепок. Покачав головой, я с великим трудом его растолкала, помогла подняться и отвела в спальню. Потом вернулась на диван и через пятнадцать минут, кажется, уже спала.
Проснулась ровно в пять. Долго смотрела в темноту за окном. Оделась и вышла проведать хозяина: спал он крепко и просыпаться явно не собирался. Я зажгла настольную лампу, подошла к шифоньеру, открыла дверцы и внимательно осмотрела содержимое. К счастью, у нас с Натальей был почти один и тот же размер. Главное, что меня интересовало, — обувь. Сапоги нашлись, изрядно поношенные, но крепкие. Зимнее пальто, шарф, белье, старенькие джинсы, должно быть, остались от сына. Я аккуратно сложила вещи в сумку и без особой спешки покинула дом.
В утреннем сумраке поселок выглядел уныло. Дойдя до конца улицы,
— Кудрявцева, спишь, что ли? — Я вздрогнула, оторвавшись от созерцания стены. — К телефону.
— Ты сегодня нарасхват, — заметила Люда.
— Точно, — кивнула я. Голос мужской.
— Вы Елена Сергеевна? — вкрадчиво спросил невидимый собеседник, а я усмехнулась.
— Елена Петровна, а вы кто?
— Петровна? Выходит, у меня неверные сведения.
— Выходит. Вы куда звоните, может, у вас и телефон неверный?
— Может быть, — хмыкнул он и повесил трубку.
«Нет, ребята, — подумала я. — Такими звонками на мои нервы воздействовать трудно…» Однако домой скорее всего идти опасно, там могут ждать… Если они все тут себя так по-дурацки, значит, не очень уверены в том, что Кудрявцева Елена Петровна — это я и есть. Хотя, возможно, я их недооцениваю. Я продолжала стоять возле телефона, тупо его разглядывая.
— Чего там? — спросила Людка.
— Где? — хмыкнула я.
— Ну там, откуда тебе звонят.
— Там все нормально.
— А зарплату не обещают?
— Нет.
— Жаль. Слушай, это тот тип, который здесь вертелся, ну, крутой?
— Этот не крутой, этот глупый. Ты домой собираешься?
— Я к тебе в гости собираюсь, сама звала чай пить.
— Чаю напьешься здесь, гости отменяются, дела у меня.
— Тогда я вечером зайду.
— Заходи, только меня дома не будет.
Я вышла в коридор и немного посидела там на подоконнике. При известной ловкости незаметно покинуть почту можно, главный вопрос: стоит ли заходить домой. Домом я называла крохотную комнатенку в коммуналке. Темную, сырую и холодную. Но и ей я была очень рада.
В этот город я прибыла к концу второй недели своего бегства. Меня покачивало от слабости, от голода и постоянного недосыпания, в голове все путалось, я с трудом понимала, кто я и где нахожусь. Умылась в очередном туалете очередного вокзала и побрела по прямой как стрела улице с неизвестным мне названием, совершенно не представляя, куда я направляюсь, и тут детский голос позвал:
— Мама!
Я резко обернулась и замерла как вкопанная: прямо передо мной стоял Ванька. В белой с черными пятнышками шубке и забавной черной шапке с ушками. Колени у меня начали подгибаться, и я едва не осела в снежную жижу на асфальте. Появилась женщина, взяла мальчика за руку, и они пошли в сторону универмага, а я стояла и смотрела им вслед. Потом потрясла головой и отыскала скамейку, села, с полчаса разглядывала свои ноги в ворованных сапогах. Мне стало совершенно ясно: я достигла конечного пункта своего бегства. Дальше бежать не имело смысла, да и не смогу я больше. К тому же здесь жил Ванька, пусть не мой, совсем непохожий и, возможно, с другим именем — это не имело значения.