Мой любимый враг
Шрифт:
– Я не хочу сейчас ни с кем говорить, – пояснил он. И в глазах его явно читалось: кроме тебя.
До дома он меня тоже проводил, хотя я чуть ли не умоляла этого не делать, памятуя скисшее лицо Гольца, когда тот увидел мой двор, мой подъезд. А уж Рощина наверняка и вовсе такая картина ужаснет.
Но Дима ничего не хотел слушать, довел меня до подъезда и, даже если ему что-то не понравилось, вида он не показал. Правда, к этому часу уже сгустились сумерки и замаскировали все «прелести».
Перед ем, как проститься, он вдруг коротко засмеялся и сказал:
–
– В каком смысле?
– Помнишь, тебя развели с перепиской в контакте? Так вот и со мной тоже провернули эту шутку. Только от твоего имени.
– Да ты что?
– Ну да. На свидание, правда, не звали, но полночи писали всякую чушь.
– Полночи? А зачем ты отвечал, если это чушь?
– Ну я же думал, что это ты…
***
Я не спала почти всю ночь, но утром встала как огурчик и в школу летела на всех парусах. И не зря. На крыльце меня снова поджидал Дима Рощин. Почти до самого звонка мы простояли с ним в фойе. А среди урока в класс пожаловал сам Ян Маркович, объявив строго:
– Бусыгина и Зеленцова ко мне!
Потом посмотрел на меня и добавил мягче:
– И ты, Татьяна.
29
После слов директора класс сразу оживился: а что такое, что случилось, за что их? Математичка особо любопытных одернула, но шум продолжался.
– Зеленцова, ты там что, и про Яна Марковича скринов наклепала? – громко спросил Шлапаков.
По классу прокатилось хихиканье. Выходя из кабинета, я мельком взглянула на Женьку – на той лица не было. Бусыгина тоже заметно нервничала. Мне даже на полсекунды стало жаль обеих – ну, дуры же. Но как только мы оказались в коридоре, Зеленцова, зло прищурившись, зашипела:
– Это твоя работа?
Я аж опешила от такой наглости.
– Нет, это твоя работа, – отрезала я и, не слушая её, пошла в сторону приемной директора.
Эти две, отставая на несколько шагов, плелись следом и что-то между собой тихо обсуждали. Стратегию защиты, наверное, разрабатывали.
Директор усадил нас за стол для переговоров, меня – справа от себя, их – слева. Сверля суровым взглядом Бусыгину и Зеленцову, выдержал паузу, во время которой градус нервозности у них подскочил выше некуда. Обе опустили глаза и заерзали, как будто сидели не на мягких кожаных креслах, а на колючках. У Бусыгиной руки мелко дрожали, и в конце концов она спрятала их под стол.
– Ну и что мне с вами делать?
Они молчали, не поднимая глаз.
– Что, сразу присмирели? Лучше бы присмирели вчера, когда крали чужие вещи.
– Мы ничего не крали! – возмутилась Зеленцова, но, нарвавшись на взгляд директора, сразу сникла.
– Чтобы не тратить время на ваше вранье, скажу сразу – на камерах всё есть.
– Мы не крали, мы же всё оставили, просто спрятали. Мы просто пошутили.
– Ах, пошутили? А уголовное дело за такие шутки не хотите? Звони матери, она трубку не берет. Скажи, чтобы немедленно явилась в школу. И ты тоже, – велел он Лидке. – Буду вас отчислять.
– Пожалуйста, не надо!
– Мне зачем тут воры?
– Мы не хотели… мы не подумали… – и Женька, и Бусыгина плакали уже по-настоящему, навзрыд.
– Меня дома убьют, – проскулила Лида.
– Думать надо было, когда брали чужое, – чеканил Ян Маркович, но уже не так сурово и решительно. Видно было, что их слезы на него подействовали.
– Нам правда стыдно. Простите нас, пожалуйста, – причитали, не переставая всхлипывать, Лида и Женька.
– Вы не у меня должны просить прощения.
– Таня, прости! Я не хотела, я не подумала! Я так больше не буду! – сразу же повернулась ко мне Лида и горячо зачастила.
Зеленцова замешкалась – в ней явно кипела борьба между гордостью и страхом наказания. В конце концов страх победил, и она выдавила, не глядя на меня:
– Прости нас, пожалуйста.
Директор воззрился на меня.
– Что? – не поняла я его вопросительного взгляда. – Вы извините, Ян Маркович, но я никого прощать не собираюсь.
– Может, они действительно раскаялись?
– Да, мы раскаялись, очень-очень раскаялись!
– А мне от этого не легче. – Чуть подавшись вперед, я обратилась к Бусыгиной, которая сидела ровно напротив. – Это была не шутка. Шутка – это когда смешно. А то, что вы сделали, – это подло и пакостно.
Бусыгина сникла и затряслась в новом приступе плача. Я повернулась к директору:
– Ян Маркович, можете считать меня мелочной, но я так не могу. Они попытались меня унизить. Они испортили мою одежду. Я сорок минут не могла выйти! А если бы не Рощин? Я бы ночевала там? И теперь они сказали «прости», и как будто ничего не было?
Директор надул щеки и с шумом выдохнул.
– Ясно. Ну ты тоже не кипятись, никто и не говорит, что им достаточно сказать «прости», и все всё забудут. Нет. Они понесут наказание. Это не обсуждается. Вопрос – какое.
В кабинет заглянула секретарша и, сделав страшные глаза, позвала директора:
– Ян Маркович! На секундочку! Простите, но это очень срочно!
Директор, кряхтя, выкатился из-за стола.
– Сейчас, – бросил он и вышел в приемную, оставив нас втроем.
Однако он задержался. Его «сейчас» растянулось минут на десять. Уже и звонок с урока прозвенел, а мы всё сидели в его кабинете и ждали. Бусыгина продолжала рыдать, Женька тоже пару раз смахнула слезинки. Между собой мы не разговаривали, сидели в напряженной тишине.
– Долго он еще. Уж скорее бы всё закончилось, – прошептала Зеленцова Бусыгиной.
Та, всхлипнув, кивнула.
– Блин, и вещи в классе оставили, – досадовала Женька. – Наши вряд ли заберут. У кого там сейчас будет урок? Вдруг пошарятся, утащат?
Я тоже переживала за сумку, но не удержалась:
– Не утащат. Вы же здесь.
– Очень смешно, – процедила Зеленцова.
Тут залетел директор, весь на взводе, как будто с пожара. Или на пожар.
– Так, девицы, с вами разберемся после уроков. Чтобы матери… или отцы обеих были здесь как штык к концу седьмого урока. Ясно? Там и решим, что с вами делать.