Мой мальчик

Хорнби Ник

– С ним все в порядке?

– Наверное. Ему промыли желудок.

– Хорошо.

– Ничего хорошего, – сказала Элли.

– Нет, – кивнул Маркус, – но…

– Он обязательно это сделает, – заявила Элли. – В конце концов. Они всегда добиваются своего. Он хочет умереть. Это был не крик о помощи. Он ненавидит этот мир.

Маркусу внезапно стало плохо. Накануне вечером, выйдя из квартиры Уилла, он представил себе этот разговор с Элли и подумал, что она утешит его так, как Уилл никогда бы не смог, но все вышло по-другому; комната начала медленно вращаться вокруг него, цвета померкли.

– Откуда ты знаешь? Почему ты так уверена, что он не просто валял дурака? Я думаю, что он ничего подобного больше не сделает.

– Ты его не знаешь, – сказала Элли.

– Ты

тоже, – заорал на нее Маркус. – Это даже не реальный человек. Он просто певец. Парень на свитере. Он не чья-то мама.

– Да, но он чей-то папа, маленькая ты задница! – рявкнула Элли. – Он папа Фрэнсис Бин. У него прекрасная маленькая девочка, а он все равно хочет умереть. Так что сам понимаешь.

Да, Маркус понял. Он развернулся и выбежал из класса.

Он решил прогулять пару уроков. Если он пойдет на математику, то погрузится в свои мысли, и его обязательно спросят, а потом будут смеяться, когда он попытается ответить на вопрос, который задали час или месяц назад или который не задавали вообще; ему хотелось побыть одному, подумать, чтобы никто ему не мешал, поэтому он пошел в мужской туалет рядом со спортзалом и заперся в правой кабинке, потому что в ней по стене шли трубы отопления, на которые можно было присесть. Через несколько минут кто-то вошел и начал стучать в дверь кабинки.

– Ты там, Маркус? Извини. Я не подумала о твоей маме. Все будет хорошо, она не такая, как Курт.

Он немного помолчал, а потом приоткрыл дверь и выглянул из-за нее:

– Откуда ты знаешь?

– Потому что ты прав. Он не реальный человек.

– Ты это говоришь, просто чтобы утешить меня.

– Хорошо, он реальный человек. Но он не как все.

– В каком смысле?

– Не знаю. Просто не как все. Он как Джеймс Дин, и Мэрилин Монро, и Джими Хендрикс и тому подобные. Все понимают, что, если он умрет, ничего страшного не произойдет.

– С кем не произойдет? С… как там ее зовут?

– Фрэнсис Бин.

– Ага. Почему с ней ничего не произойдет? Все с ней произойдет. Это просто с тобой ничего не произойдет.

Мальчик из параллельного с Элли класса зашел в туалет.

– Иди отсюда, – приказала Элли так, словно ей приходилось говорить это сотни раз, как будто этот парень вообще не имел права захотеть писать. – Мы разговариваем.

Тот открыл было рот, чтобы ей возразить, но понял, с кем имеет дело, и вышел.

– Можно мне зайти? – спросила Элли, когда он вышел.

– Если места хватит.

Тесно прижавшись друг к другу, они сели на трубы, Элли потянула на себя дверь и закрыла на задвижку.

– Тебе кажется, что я разбираюсь в жизни, но это не так, – начала Элли. – Не совсем так. Я в этом ничего не понимаю. Не знаю, почему он решил, будто все в ней понимает, или почему так решила твоя мама. И я не знаю, каково это – быть на твоем месте. Наверное, страшновато.

– Ага… – И он заплакал. Не громко: его глаза просто наполнились слезами, и они потекли по щекам, – но ему все равно стало стыдно. Он не мог себе представить, что будет плакать на глазах у Элли.

Она обняла его:

– Не слушай меня. Ты понимаешь в жизни больше, чем я. Ты сам мне можешь об этом рассказывать.

– Я не знаю что.

– Тогда давай поговорим о чем-нибудь другом.Но какое-то время они не говорили ни о чем. Они просто сидели вместе на трубах, ерзая, когда начинало припекать, и ждали, пока им не захочется снова выйти в мир.

Глава 30

Уилл боялся высоты, поэтому не любил смотреть вниз. Но иногда избежать этого не удавалось. Кто-нибудь говорил нечто такое, из-за чего ему приходилось посмотреть вниз, и сразу возникало непреодолимое желание прыгнуть. Он помнил, как это произошло с ним в последний раз: они недавно расстались с Джессикой, и она позвонила ему поздно вечером и сказала, что он – ни на что не способный, никчемный человек, что он никогда никем не станет и ничего в жизни не сделает, что, если бы он вступил в серьезные отношения или, может, создал с ней семью, у него появился бы шанс, – тут она использовала странное, непонятное выражение – «лед бы тронулся». Пока

она это говорила, его охватила паника, прошиб холодный пот, его замутило, потому что он понял, что многие бы с ней согласились; и, с другой стороны, он понимал, что ровным счетом ничего не может с этим поделать.

Он почувствовал то же самое, когда Маркус попросил его помочь с Фионой. Конечно, он должен был что-то предпринять, потому что все эти разговоры про то, что он такой же, как Маркус, только повыше, – полная чушь. Он был старше Маркуса, больше знал… Как ни крути, все говорило о том, что он должен проявить участие, помочь парню, позаботиться о нем.

Он хотел ему помочь и даже в чем-то уже помог. Но в эту историю с депрессией он ввязываться не желал. Уилл мог мысленно расписать предстоящий разговор по репликам; он звучал у него в голове, как радиоспектакль, и ему не нравилось то, что он слышал. Особенно одно слово, от которого ему хотелось закрыть уши ладонями; оно всегда так на него действовало и будет действовать, пока центром его мироздания остаются телеигра «Обратный отсчет», сериал «С тобой и без тебя» и новые бутерброды в меню «Маркс и Спенсер» [57] . И он не видел никакого способа избежать этого в разговоре, касающемся депрессии Фионы. И слово это было «смысл». «Какой смысл?», «не вижу смысла», «просто нет смысла» (хоть в последних двух случаях и говорится «смысл а», но это все равно считается, потому что смысл выражений «не вижу смысла» и «нет смысла» совсем не в « а»)… Невозможно говорить о жизни, а тем более о возможности ухода из нее, не затрагивая вопроса о проклятом «смысле», которого Уилл и сам не видел. Иногда это удавалось; бывало, сидишь обдолбанный, наевшись грибов, а тут какой-то урод, лежащий на полу, зажав голову между коленками, захочет порассуждать о смысле жизни, и тогда ему просто говоришь: «Да нет в ней никакого смысла, так что заткнись». Но нельзя же так сказать кому-то, кто настолько несчастен и потерян, что готов опустошить целый пузырек с таблетками и заснуть навечно. Сказать человеку вроде Фионы, что смысла в жизни нет, – все равно что убить его; и хоть многое представлялось ему в ином свете, чем ей, желания убивать ее у него все равно не было.

Такие, как Фиона, его бесили. Они портили жизнь всем. Нелегко оставаться на плаву, для этого требуются силы и решимость, а когда такие заявляют, что подумывают, не покончить ли с собой, начинает казаться, что и сам идешь ко дну. Главное, по мнению Уилла, было удержаться над водой. К этому должны стремиться все, а те, у кого есть смысл к существованию – работа, любовь, домашние животные, – они и так держатся на плаву увереннее других. Они плещутся в мелкой части бассейна, и только чрезвычайное происшествие, типа неожиданной волны из волнопускателя, может их утопить. А Уиллу приходилось бороться. Он плавал на глубине, и у него свело ногу – видимо, оттого, что он зашел в воду сразу после обеда, – и ему уже виделось, как, когда его легкие уже будут полны хлорированной воды, ловкий спасатель с выгоревшими волосами и «кирпичиками» на животе вытащит его на поверхность. Ему нужно держаться за кого-то поплавучее; мертвый груз, типа Фионы, ему совсем не нужен. Очень жаль, но такова жизнь. Именно это и привлекало его в Рейчел: она способна держаться на плаву. И сможет удержать его. И он решил пойти к Рейчел.

С Рейчел отношения у него складывались странные, или они просто казались странными Уиллу, чьи представления о странном существенно отличались от представлений Дэвида Кроненберга [58] или того парня, который написал «Осиную фабрику» [59] . Странным было то, что они до сих пор еще не переспали, хоть и встречались уже пару недель. Просто не было подходящего момента. Он был почти уверен, что нравится ей, потому что она вроде бы с удовольствием с ним встречалась и им всегда было о чем поговорить. В том, что она нравилась ему, он был более чем уверен, потому что ему-то хотелось с ней встречаться, быть с ней вместе до конца дней, и всякий раз, глядя на нее, он физически ощущал, что его зрачки расширяются до огромных и, должно быть, смешных размеров. Надо заметить, что они нравились друг другу по-разному.