Мой мастер (сборник)
Шрифт:
Доработчик пригласил меня танцевать. Положил свою квадратную ладонь на мою спину. Наши лица оказались примерно на одном уровне. Его губы напротив моего носа. Мы медленно двигались в танце, и, когда музыка кончилась, он торопливо поцеловал меня в нос. Это было что-то новое в нашем соавторстве. Вторгался другой, параллельный мир. Прозвучала грозная нота. Мое сердце соскочило с петель, сделало сальто-мортале и поплыло, как в глицерине, куда-то вниз, в район солнечного сплетения, в то место, где, говорят, живет душа. Надвигался другой, невыдуманный мир, именуемый ЛЮБОВЬ. Хотя любовь — это самый выдуманный мир.
Я закусила губу, чтобы вытерпеть все, что происходило внутри меня с моим сердцем и душой, и так вот, с закушенной губой, вернулась за стол.
Доработчик с вдохновенным лицом поднял свой бокал — в нем была минеральная вода — и предложил выпить за любовь. Я подняла свой бокал с красным вином, друг — рюмку с коньяком. Кстати, я забыла о друге: он был красивый, просто красавец. Но он был совершенно ни при чем.
Жена в это время стала ложечкой вычерпывать черную икру на хлеб, потом закрыла другим кусочком хлеба и завернула в бумажную салфетку. Она все время помнила о своем восьмилетнем сыночке и мечтала принести ему вкусненького. Любовь ее как-то не интересовала. Любовь — нечто умозрительное. А сыночек — реальное.
Доработчик возмутился тем, что жена собирает со стола остатки еды, и зыркнул бешеным глазом пантеры.
— Чего? — испугалась жена. — Чего ты?
Она была совершенно не виновата в том, что его сердце тоже сорвалось с петель и где-то плавает, как ненужный предмет. Она растила сына, а сыну нужны были папа и мама и черная икра. Доработчик шел в одном комплекте с икрой. Это была ее правда. Он — больной запоями, пребывающий полжизни в аду запоев, хотел здоровья и счастья. Это была его правда. Про себя не говорю. Я хотела ВСЕ: счастья, славы и детей. Здоровье и молодость у меня были. Мне исполнилось тогда двадцать восемь лет. И еще я хотела ЕГО любви. И покоя его жене. И счастливого детства их сыну. Попробуй соедини.
После ресторана мы пошли пешком. Доработчик взял мою руку и сунул в свой карман, таким образом он прятал мою руку и там ее держал. Сеял мелкий дождичек, как водяная пыль. Я шла, не чуя земли под ногами. Вино и счастье вздымали меня, я устремлялась куда-то ввысь, как воздушный шар. Я шла с непокрытой головой и казалась себе шикарной женщиной.
Жена и друг шли позади и, естественно, видели мою руку в его кармане. Я как будто залезла в их жизнь, притом что она кормила меня лучшими кусками и дала поносить украшения из Индии. Украсила, можно сказать. Все это никуда не годилось. Но никто ничего не мог поделать. Я не могла убрать руку и опуститься на землю. Он не мог отпустить мою руку. Мелкий дождичек не мог не падать.
Бывают в жизни стихийные бедствия: лавина с гор, например. Наша лавина еще мирно лежала на склоне, никому не угрожая. Мы дошли до его дома. Доработчик сказал жене:
— Я провожу…
Было очевидно, что он остановит такси, мы сядем на заднее сиденье, он поцелует меня и не сможет отвести лица, и мы будем ехать вот так, в одном дыхании, вернее, бездыханно, до тех пор, пока будет двигаться такси. Это было ясно всем — и Доработчику, и другу, и его жене. Жене это показалось обидным. Она произнесла протестующий звук типа:
— У…
— Боишься? — спросил Доработчик, будто в подъезде мыши. — Ну пошли…
Он ушел с женой. Он ее любил по-своему,
Дома я легла спать, и мне приснился сон, как будто я в его кухне. Мы обедаем всей семьей: Доработчик с женой, его мама, сын и я. Я тоже вхожу в семью, как младшая жена у мусульманина. И это нормально. И никто не ущемлен. Он что-то говорит мне, близко-близко придвинув лицо, и я чувствую тепло его щеки. Стены кухни бархатные, красные. И пол тоже бархатный. Мы сидим, как в шкатулке. Потом он пригласил меня танцевать. Мы танцуем, не касаясь пола. Парим, как герои с картины Шагала.
Я проснулась с ощущением, что лавина треснула. Она еще не тронулась. Еще держится собственной тяжестью. Но…
Через неделю сценарий был окончен. Поставлена точка. Мы отдали черновик машинистке. Вычитали ошибки и отвезли на студию. Мы ехали на студию. У нас было чувство, какое, наверное, бывает у крестьянина после жатвы. Проделана большая нужная работа, и проделана хорошо. Я думаю, ощущение хорошо сделанной работы — это и есть смысл жизни. Во всяком случае, один из ее смыслов.
Сценарий принят художественным советом. Однако возникло неожиданное осложнение. Мои режиссеры отказывались его снимать. Они заявили, что рассказ был — одно, а сценарий — совершенно другое.
— Ну и что? — удивилась я. — Какая вам разница?
— Очень большая, — сказал Андрей.
Рассказ казался ему штучным товаром, а сценарий — чем-то ширпотребовским, набитым соцреализмом. Типичная киношка шестидесятых годов.
Очень может быть, что так оно и было. Но я, зашоренная своим предлавинным состоянием, отказывалась видеть реальность.
Андрей и Володя гордо отказались от постановки. Может быть, причина была в сценарии, а может, все гораздо проще. Андрей понимал, что НАДО снимать, а он боялся снимать. У него был страх руля, какой бывает у автомобилистов, терпевших катастрофу. Володя — просто попал под трамвай желаний, ему было не до чего и не до кино в том числе.
Итак, режиссеры соскочили. Фильм завис. Но свято место пусто не бывает. На него тут же нашелся режиссер Алеша И. Он был интересен тем, что в советской режиссуре шестидесятых годов занимал первое место от конца. Он снял худший фильм всех времен и народов, и ни одна газета в течение определенного периода, почти полугода, не осталась в долгу перед антишедевром. Почти все журналисты поупражнялись в брезгливой насмешке. Наш сценарий мог явиться спасательным кругом для Алеши. Он ухватился за него, чтобы как-то удержаться на поверхности киноокеана.
Я приходила на съемки и видела с ужасом, как мир, выстроенный на бумаге нашим воображением, вытесняется миром Алеши И. Вроде похоже, а не то. Какая-то грубая подделка.
Я стою на съемочной площадке, онемев от горя. Жена Алеши продирается сквозь массовку, держа в руке апельсин. Это маленькая женщина с челкой, похожая на школьницу.
— Алеша… — стонет она. — Съешь апельсинчик.
— Не мешай, — прошу я. — Ты что, не видишь, у него эпизод не выстраивается…