Мой муж – коммунист!
Шрифт:
Лишь много десятилетий спустя, после визита Марри Рингольда, я понял, что только так и могла Сильфида в этом своем обличье чувствовать себя человеком: ненавидя мать и играя на арфе. Ненавидя раздражающую слабость своей матери и извлекая из арфы чарующие, неземные звуки, ибо Форе, Доплер и Дебюсси были тем единственным каналом, через который мир позволял ей осуществлять с ним любовный контакт.
Покосившись на Эву Фрейм, сидевшую в первом ряду слушателей, я увидел, что она смотрит на Сильфиду взглядом таким искательным, будто это Сильфида породила Эву Фрейм, а не наоборот.
Затем все, что приостановилось, закрутилось снова. Аплодисменты, крики «Браво!», поклоны; Сильфида с Памелой и Розалиндой сошли с подмостков, в которые на время была превращена библиотека, и каждая по очереди сразу попадала в объятия Эвы Фрейм. Я был довольно близко и слышал, как она говорила Памеле: «Моя голубушка, знаешь, на кого ты была похожа?
– Доплер, мамочка, – это салонная дребедень, – ответствовала Сильфида.
– Ах, я люблю тебя! – вскричала на это Эва. – Твоя мамочка так тебя любит!
К троице музыкальных дев начали подходить с поздравлениями и другие, и не успел я оглянуться, как Сильфида, обняв за талию, добродушно представила меня Памеле, Розалинде и Розалиндиному жениху.
– Это Натан из Ньюарка, – сказала Сильфида. – Натан – политический протеже Чудовища.
Поскольку она сказала это с улыбкой, я тоже улыбнулся, стараясь уверить себя, что это не обидное прозвище, а просто семейная шутка по поводу габаритов Айры.
Я обежал глазами комнату в поисках Айры и обнаружил, что его поблизости нет, однако, вместо того чтобы извиниться и пойти искать его, я позволил себе остаться, поддавшись борцовскому захвату Сильфиды и обволакивающей любезности ее друзей. Я никогда прежде не видел, чтобы такой молодой парень, как Рамон Ногуэра, так шикарно одевался и был бы так вальяжен и учтив. Что касается смуглой Памелы и бледноликой Розалинды, то они так ослепили меня своей красотой, что открыто коснуться каждой из них взглядом я осмеливался всякий раз не более чем на долю секунды, хотя в то же время не мог и отказаться от того, чтобы с деланной непринужденностью стоять всего в каких-то считанных сантиметрах от их цветущих тел.
Свадьба Розалинды и Рамона должна была состояться через три недели в имении семейства Ногуэра неподалеку от Гаваны. Ногуэра были табачными плантаторами – дед Рамона оставил его отцу тысячи акров угодий в провинции под названием Партидо; все эти земли должен был унаследовать в свою очередь Рамон, а со временем и дети Рамона и Розалинды. Рамон по большей части внушительно помалкивал, видимо, чувствуя значительность своей судьбы и решив должной серьезностью облика и повадки соответствовать тяготам сана, в который возвели его курильщики сигар всего мира, тогда как Розалинда – это надо же, пару лет назад она была всего лишь бедной лондонской студенткой, приехавшей из дальнего уголка сельской Англии, а теперь конец всех ее страхов столь же близок, сколь близко начало свадебных трат, – о, Розалинда становилась все более веселой и оживленной. И говорливой. Рассказала нам о дедушке Рамона – самом знаменитом и почитаемом из всех Ногуэра: мало того что крупный землевладелец, так он еще и губернатором провинции был, причем лет тридцать, пока не вошел в правительство президента Мендиаты (в котором военным министром, как я вдруг припомнил, был мерзавец Фульхенсио Батиста); рассказала о красоте табачных плантаций, где, прикрытый тканью, произрастает табачный лист, из которого сворачивают кубинские сигары; затем рассказала нам о том, какую грандиозную, в испанском стиле, свадьбу готовит им семейство Ногуэра. Памела, подруга детства, за счет семьи Ногуэра прилетит из Нью-Йорка в Гавану, и ее разместят в гостевом домике на территории поместья; кстати, Сильфиду, если у нее найдется время, спохватилась распираемая бьющим через край восторгом Розалинда, там тоже ждут – а что? – пусть едет вместе с Памелой!
О громадном богатстве семьи Ногуэра Розалинда говорила с горячностью и простодушием, радуясь ему и гордясь тем, что она теперь тоже к нему причастна (это ли не достижение?), а я все думал: как насчет кубинских крестьян, которые там выращивают табак, – кто им купит билет на самолет Нью-Йорк – Гавана и обратно, когда в их семье будет свадьба? В каких «гостевых домиках» размещают их на прекрасных табачных плантациях? Что скажете о болезнях, недоедании и невежестве среди ваших табачных рабочих, а, мисс Халладей? Вместо того чтобы бесстыдно сорить деньгами на вашей испанской свадьбе, почему не начнете как-то возмещать народным массам убытки от того, что семья вашего жениха беззаконно владеет землей Кубы?
Но я был столь же молчалив, как и Рамон Ногуэра, хотя внутренне, видимо, далеко не так собран и бесстрастен, – он с таким начальственным видом смотрел прямо перед собой, будто инспектировал войска. Все, что говорила Розалинда, претило мне, но в обществе, при всех сказать ей об этом – нет, это было бы неприличием невозможным. Точно так же не мог я найти
Как оказалось, у Рамона был заказан в «Сторк-клабе» столик для Памелы, Розалинды и себя; пригласив туда Сильфиду, он повернулся, чтобы заодно, широким жестом, с тем беззаботным апломбом, который у богатых служит заменой внимания к людям, пригласить и меня.
– Пожалуйста, сэр, – сказал он, – я буду рад, если вы также будете моим гостем.
– Ах нет, я не могу, – начал я, но затем, ничего не объяснив (о, я знал, что следовало сказать ему, что я должен, обязан был ему сказать… что сказал бы ему Айра: «Нет, потому что я не одобряю вас и вам подобных!»), я добавил лишь: – Спасибо. Я, тем не менее, весьма вам признателен. – После чего повернулся и, будто от чумы, кинулся прочь, отринув соблазн, которым пытался завлечь меня первый в моей жизни настоящий плутократ, а ведь мог бы над приглашением подумать и сообразить, что начинающему писателю неплохо было бы обогатиться впечатлениями от знаменитого «Сторк-клаба» Шермана Биллингсли, да еще и своими глазами увидеть столик, за которым сиживал сам Уолтер Уинчелл!
В одиночестве я поднялся на второй этаж в гостевую спальню, где с трудом отыскал свое пальто под грудой других, набросанных на сдвоенные кровати, и там же столкнулся с Артуром Соколоу, который, по словам Айры, будто бы читал мою пьесу. Заговорить с ним в кабинете Айры, после того как Айра зачитал из нее краткие выдержки, мне не хватило смелости, он же, занятый перелистыванием книги о Линкольне, похоже, не испытывал большого желания говорить со мной. Несколько раз за вечер я, впрочем, слышал его голос. Какому-то соседу по гостиной он напористо втолковывал: «Этим они довели меня до белого каления, я в ярости сел и за одну ночь все написал от начала и до конца». В другой раз я услышал: «Возможности открывались неограниченные. Была такая атмосфера свободы, желание раздвинуть рамки»; а потом он усмехнулся и говорит: «Меня решили как таран использовать против самой успешной программы на всем нашем радио…» Помню, слушая его, я чувствовал себя так, словно присутствую при откровениях пророка.
Ярчайшая картина того, какой мне бы хотелось видеть свою жизнь, явилась, когда, нарочно болтаясь от него поблизости, я услыхал, как Соколоу рассказывает каким-то двум женщинам о пьесе, которую он собирался написать для Айры, – это должен был быть спектакль одного актера, и пьесу следовало основывать, не на речах, а на всей жизни Авраама Линкольна от рождения и до смерти.
– Первая инаугурационная, Геттисбергская речь, Вторая инаугурационная – это не драматургия. Это риторика. Я хочу, чтобы Айра рассказал повесть, историю. Рассказал о том, как это чертовски было трудно: никакого образования, глупый отец, жуткая мачеха, партнеры-адвокаты, выступление против Дугласа, поражение, истеричка-жена, трагическая потеря сына, проклятия со всех сторон, ежедневные политические наскоки с того самого момента, как он вступил в должность. Жестокости войны, некомпетентность генералов, Декларация об отмене рабства, победа, спасение Соединенных Штатов и освобождение негров, а затем убийство, которое навсегда изменило эту страну. Актеру тут будет где разгуляться. На три часа. Без всяких антрактов. Чтобы никто потом встать не мог, так и сидели бы с открытыми ртами. Скорбели бы по Америке, какой она могла стать, по тому союзу черных и белых, каким она была бы, если бы он пробыл в должности до конца второго срока и руководил восстановлением хозяйства. Я много думал об этом человеке. Которого убил актер. Конечно, кто же еще? – Он усмехнулся. – Кто еще мог быть столь глуп и тщеславен, чтобы убить Авраама Линкольна? А интересно, сможет Айра продержаться один в эфире три часа? Просто витийствовать – о, это он смог бы точно. Тут кое-что другое, но мы бы вместе поработали над этим, и он бы понял: мятущийся лидер, мощный ум, стратег и интеллектуал, личность, подверженная взлетам энтузиазма и падениям в тяжелую подавленность, а главное, – тут Соколоу снова усмехнулся, – еще не осознавшая тот факт, что он – это тот самый «Линкольн» из Линкольновского мемориала.