Мой муж Одиссей Лаэртид
Шрифт:
...Утром рабыни жарили на очаге тонкие пшеничные лепешки, и в мегароне пахло детством. Горел небольшой огонь. Сквозь открытую дверь солнечный луч падал на пурпурную накидку, брошенную в кресло, — над ней колыхались остатки дыма. На столе у входа стоял букет луговой мяты с пушистыми розовыми сережками.
Мы с Ифтимой отослали рабынь и сами натерли острого твердого сыра, сдобрили его мукой и медом и размешали в вине. Разлили козье молоко по глиняным кубкам. На блюде лежали свежевымытые листья салата и окорок. В большой плоской тарелке был мед — мы макали в него горячие лепешки. Утренний
— Как хорошо у тебя, — сказала Ифтима и улыбнулась так, что я поняла: ей и правда хорошо. — А знаешь, что самое лучшее? Что мужчин нет.
— Скоро твой муж тоже уедет надолго. Ты не будешь скучать?
Ифтима потянулась всем телом. Она в свои тридцать лет осталась почти такой же тоненькой, как до замужества, только груди налились и все тело словно наполнилось каким-то соком, переливающимся под кожей.
— Может, и буду скучать... Только без него свободнее. Тебе этого не понять, ты привыкла. Смотри, какое чудное у нас сегодня утро.
— А ночью?
— Ну, ночью... Есть у меня такая игрушка, выточенная из слоновой кости... Муж, он ведь не всегда хочет и не всегда может...
— А если Евмел узнает?
— А он знает... — Ифтима смутилась и опустила в мед недоеденную лепешку. — Я говорю ему, что всегда при этом думаю только о нем.
— А ты правда думаешь только о нем?
Ифтима смутилась еще больше, подперла кулачками зардевшиеся щеки. Прозрачная капля меда медленно стекала по запястью — ее почти не было видно на загорелой руке, и я вдруг поняла, что кожа у Ифтимы — цвета золотого меда. И волосы такого же цвета. Она вся была медовая, золотистая, светящаяся. Наверное, это имеют в виду, когда называют Афродиту золотой. Такой, наверное, была Елена — я ее плохо помнила.
— Ифтима, а ты когда-нибудь... — Я запнулась, не смея завершить вопрос.
Ифтима рассмеялась, аккуратно слизнула мед с руки.
— Ну что ты, я верная жена... Разве только иногда... И так, что это не считается.
— Как может не считаться измена?
Ифтима вытерла руки полотенцем и откинулась на покрытую овчиной спинку кресла.
— Хочешь, расскажу?
— Да.
— Ну вот, например... Я гостила у Перилея[25]. И как-то вечером пошла погулять в рощу и немного заблудилась. Ну и там какой-то юноша пас лошадей на опушке... Если бы я влюбилась в него или убежала с ним, как Елена, тогда конечно... Но ведь я даже лица его не разглядела, потому что было темно. Чем это отличается от игрушки из слоновой кости? Да ничем.
— Так ли уж ничем?
Ифтима зарделась, взяла в руки серебряный кубок, прижала холодный металл к пылающему лицу.
— Ну только, что эта игрушка была живой... Ой, Пенелопа, ты не представляешь... Он догнал меня — я же пыталась убежать. Ну, не очень пыталась, но все-таки... Я думала, он возьмет меня силой, мне даже хотелось этого. А он меня обнял, опустил на траву и стал целовать — всю, до кончиков пальцев ног. У него тело было черное под луной и такое жесткое и гибкое сразу. И кожа была чуть влажной... Как от него пахло, Пенелопа, — конем, молоком и сеном... Но больше всего — конем. Ты не представляешь! Когда он положил ладони на мои груди, я думала, он их спалит дотла, такие у него руки были горячие... Может, это был бог?
— Скорее, раб.
—
У меня был сон: ложе, смятое после ночи любви. Казалось, оно еще не успело остыть. Я опускаюсь на колени, зарываюсь лицом в покрывала — от них густо и остро пахнет мужчиной. Чреслами мужчины, охваченного желанием
Я проснулась влажная, содрогающаяся, счастливая и целый день не могла заняться ни пряжей, ни хозяйством.
Тебе, кто читает мои записки через много лет после моей смерти, может показаться, что я пишу не о муже, а о себе. Но это не так. И не в том дело, что я всего лишь скромная женщина, недостойная того, чтобы остаться в памяти поколений. Просто, о чем бы я ни говорила: о своих снах, о своих прогулках, о своих гостях, — все это о нем и только о нем...
Вот и третий послевоенный год прошел...
Евмел опять заехал по торговым делам и привез нового аэда — он поет песни о войне на берегах Геллеспонта. Я пригласила Ментора, Филиппа, Фемия и нескольких самых почтенных итакийцев, и мы всю ночь слушали его. Многие события, о которых он пел, мне были известны и раньше, но как приятно слышать имя своего мужа из уст певца. Он утверждает, что слава о подвигах Одиссея уже гремит по всей Ойкумене.
Пел аэд и о гибели Агамемнона. Он не произнес ни слова лжи, но только по его словам выходило, что царь Микен был безвинно зарезан злодейкой-супругой.
А потом произошло самое главное: аэд поведал о том, что случилось с Одиссеем и его спутниками после окончания войны. У меня не было оснований не верить ему, ведь все, что он пел до этого, совпадало с рассказами моих родичей с материка. И я снова сидела, вытирая слезы, — я не могла не волноваться, хотя, по словам аэда, муж мой был жив и здоров...
Не знаю, почему я так плакала... Я никогда не предам своего мужа и не изменю ему, но сказать, что сильно скучаю по нему в последнее время, значит солгать. Я отвыкла от него. А главное, я узнала о нем слишком много такого, чего предпочла бы не знать. Мне кажется, что когда он вернется, это будет не тот ослепительный царь и воин, которого я любила с детства, которого я ласкала на супружеском ложе, которому я отдала всю себя без остатка... Нет, это будет странный чужой человек, многие поступки которого я не могу ни понять, ни простить... И все же я волновалась и плакала, слушая песни аэда.