Мой однолюб
Шрифт:
– А мне для того, чтобы делать выводы, годами с тобой разговоры разговаривать не надо. Херня она и в Африке херня, – отвечает он нагло.
Смотрим друг на друга в упор. Неуютно становится. Вдруг понимаю, что он действительно чужой.
Чужак из другого племени. Мой жизненный опыт не поймет и не оценит.
– Ну спасибо за мнение, – поднимаюсь с кровати и киваю на дверь. – Мы обязательно внесем его в базу…
И тут же забудем, про себя договариваю. Мы блондинки, нам можно.
– А сейчас я хочу спать, спокойной ночи, Вань, – отстраненно
Опираюсь на стену, и жду, пока Соболев поднимется.
– Спокойной ночи, – хрипит он, проходя мимо.
Мельком окидываю взглядом рельефное тело, снова зависая на тех частях, которые, как всегда, особо рады меня видеть.
– Блядь… – слышу рокот.
Рывок и Ваня нависает сверху. Не касаясь, но доминируя. Его нервное дыхание флюидами передаётся и мне.
– Ты что делаешь? – шепчу яростно.
Укладываю ладони на крепкие плечи и пытаюсь сдвинуть, но где мне там. Полгода, проведенные в тренажерке нервно курят, в сравнении с десантной подготовкой.
– Че ты на него все смотришь? – спрашивает Соболев, опуская глаза вниз и делая еще шаг на меня. Облизывает обветренные губы. Расстояние между нами становится сантиметров пятнадцать, а его выдающийся пах и вовсе практически касается моей юбки. – Если что-то предложить хочешь, говори прямо, Тая.
– Ничего я не хочу, – тяжело сглатываю слюну и вжимаюсь в стену так, что больно становится. – С чего ты взял?
Наконец-то отлепляю взгляд от кола в его шортах и смотрю прямо перед собой. Получается ровно на выдающийся кадык. Снова сжимаю ладони, плавно перемещая их на покрытые короткими выгоревшими волосками предплечья, чтобы сдвинуть, но Соболевское восприятие фиксирует этот жест, как фактическое согласие самки, поэтому мужское тело наваливается на меня всей тяжестью.
От него будто бы волны жара исходят, мне тут же хочется двух вещей – или свежего воздуха, или сгореть в этом пекле до самого остатка.
– Не начинай игру, если не готова к главному призу, – строго выговаривает Ваня мне на ухо.
Кружу глазами по загорелой шее и воротнику футболки.
– А ты ведь не готова, Тая? – спрашивает он, подаваясь бедрами вперед.
Чувствую, что колени подгибаются. Тело лихорадит приятным возбуждением. Запретным. Странным. Первобытным.
Поднимаю подбородок и заглядываю в серо-зеленые глаза.
– Не-ет, не готова, – отвечаю сдавленно.
– Вот и отлично, – кивает Соболев, совершая шаг назад. Мир мгновенно обратно складывается пазл к пазлу. – Надеюсь, впредь ты будешь вести себя лучше.
Он отодвигается, окидывает меня быстрым, хищным взглядом. Линию груди, живот, бедра, пальцы на ногах. Потом снова смотрит в глаза. Мстит.
Моим же оружием бьёт и у него получается, потому что от будоражащего желания еле заметно ерзаю бедрами по поверхности стены. Тут же чувствую, что краснею от стыда.
Ваня удовлетворенно кивает. А потом, поправив шорты, покидает номер.
Глава 7. Тая
– Вань, ты бабушке
Смешно стряхивает накрахмаленную салфетку и укладывает себе на колени. Затем протирает вилку одноразовой салфеткой. Подобные приготовления к завтраку отец называет «барскими замашками», а маму «моя любимая интеллигенция».
– Позвонил, – отвечаю. Доедаю последнюю ложку овсянки и отодвигаю тарелку.
– Спасибо, сынок. А что там было-то? Почему я до неё дозвониться не могла? Уже переживать начала, даже папу хотела отправить к ней.
Мамины родители – Шацкие – довольно долго жили за городом. Пять лет назад дед скоропостижно скончался, и бабушка переехала поближе к нам. С тех пор помогаем.
– Она случайно твой номер в черный список добавила, – отвечаю.
Сонька смеется, а потом резко замолкает и утыкается в тарелку. Видимо, забылась. Со вчерашнего вечера со мной не разговаривает. Как сказать шестнадцатилетней малой, что кент, пригласивший её на танец, уже два дня барыжит в отеле запрещенными веществами?
– Ну бабушка даёт. В черный список! – звонко смеется мама. – Старость не радость. Скоро и сами такие будем. Ну ты всё починил, Ванюш? Справился?
– Да, конечно, всё сделали. Можешь уже позвонить.
– Ну и отлично. Тебе блинчиков взять? Я видела, здесь, как ты любишь, не очень тонкие.
– Если только парочку, – пожимаю плечами, поглядывая в сторону шведского стола. – Хотя сиди, я сам принесу.
– Ой, спасибо, – усаживается мама снова на стул и смеется.
Когда она улыбается, у нее на щеках появляются озорные ямочки. Такие же есть и у меня. В двенадцать лет мне об этом сообщила Машка, моя старшая сестра, и где-то до четырнадцати я старался вообще не улыбаться. Когда было смешно, сжимал зубы до хруста. Просто не хотел быть похожим на девчонку.
Эта история стала вроде памятной в нашей семье. На каждом торжестве теперь припоминают и просят улыбнуться.
Разминая шею, подхожу к раздаче и встаю в очередь за Мисской.
– Привет.
Тая кидает на меня дежурный скучающий взгляд.
– Привет.
Отворачивается и складывает руки на груди.
Обиделась значит.
Как дебил пялюсь на узкую поясницу, с выступающими над ней позвонками, и низкий пояс джинсовых шорт, резко контрастирующих с увлажнённой загорелой кожей. На Тае снова короткий топ и она совершенно точно без лифчика. А я без тормозов, потому что между ног снова внушительный камень.
– Чего тебе красавица? – спрашивает её местный «Серкан».
– Панкейк, – отвечает она с улыбкой.
С «Серканом»-то ведет себя приветливее, чем с русским Ваней.
Это обидно.
– Одьин? – лыбится поваренок.
– Да, пожалуйста.
– Ты не объешься, Королева? – интересуюсь на ухо, подаваясь корпусом чуть вперед.
Она намеренно отодвигается и с достоинством принимает белоснежную тарелку с одним золотистым панкейком в центре.
– А мёд можно? – вежливо интересуется.