Мой отец генерал Деникин
Шрифт:
Могу себе представить, что испытывали американские офицеры, оказавшиеся вынужденными свидетелями и соучастниками этих ужасов. […] Мне хочется верить, что Вы не знаете подлинной истории этих людей, я могу попытаться изложить Вам ее.
Я знаю, Ваше превосходительство, о существовании некоторых положений Ялтинского соглашения, но знаю также, что человеческая свобода (хотя она часто попирается) и права политического убежища остаются демократическими традициями.
Кроме того, существует кодекс военной этики, осуждающий насилие по отношения к поверженному врагу. И, наконец, милосердие
Я обращаюсь к Вам, Ваше превосходительство, как солдат к солдату, и надеюсь быть услышанным».
Начальник штаба Эйзенхауэра генерал Томас Гарди в своем вежливом ответе подчеркнуто ссылался на ялтинские соглашения и давал понять о нецелесообразности дальнейшего ходатайства. Мало-помалу Деникин осознал, что ненависть американцев ко всем, кто носил немецкую форму, была еще очень свежа, как и их наивная вера в возможность длительного сотрудничества с советскими союзниками, которых лучше было не гладить против шерсти.
Стараясь спасти своих подопечных, генерал считал также важным поделиться с английским и американским правительствами своими опасениями. Для сохранения России и свободы всех стран, пока еще не находящихся под коммунистическим гнетом, он считал необходимым противиться зловещему расширению зон советского влияния. Он составил меморандум, обращенный к английскому и американскому правительствам. Но если министр иностранных дел Эрнест Бевин принял генерала, то его американский коллега не дал себе труда сделать это.
Конференции, статьи, меморандумы не мешали моему отцу работать в то же время над двумя книгами: «Моя жизнь» и «Вторая мировая война». В Нью-Йорке он проводил целые дни в поисках новых материалов, делал записи в Общественной библиотеке штата Коннектикут, куда друзья пригласили его летом 1946 года. Он исписывал горы бумаги, печатал на машинке. 11 сентября он писал мне: «Я продолжаю писать и работать, как раньше, и даже больше, чем раньше. К сожалению, наш летний отдых был несколько испорчен капризами моей проклятой аорты».
А мать к этому добавляет: «Скоро мы возвращаемся в Нью-Йорк или, скорее, в его пригород, где мы наконец нашли маленькую квартиру в доме, окруженном деревьями и зеленью, почти на берегу моря. Наш новый адрес: 160-16 авеню, Уайтстоун, Нью-Йорк.
Здоровье не улучшается, хотя мы провели это лето в исключительных условиях. Я убедила твоего отца проконсультироваться у немецкого специалиста сразу, как только мы вернемся в Нью-Йорк».
Русский врач, лечивший Рузвельта, несколько разочаровал моих родителей. Он поставил диагноз: коронарная закупорка, но не прописал ничего, кроме нитроглицерина в случае приступа. Накануне осмотра у немецкого специалиста мать, собираясь быть переводчицей, проверила и уточнила перевод некоторых слов: позвоночник — Ruckgrat, усилие — Anstengung, причина — Ursache. Отец сделал для памяти краткие записи в книжке:
«Операция простаты в 1942 году.
Ревматизм позвоночника.
Застарелая грыжа.
Хронический бронхит с 60 лет.
В настоящее время:
внезапные боли в груди несколько раз в день во время физических усилий (длительной ходьбы, подъем по лестнице), при сильном
Отдышка, особенно ночью.
Тяжесть во всем теле.
Общая слабость».
Доктор-немец слушает, простукивает больного, прописывает ему капли и пилюли, настаивает на режиме похудания.
30 января Ксения Деникина пишет капитану Латкину: «После нескольких дней улучшения А.И. опять страдает от сердечных припадков. А живем в тепле и комфорте — удивительная страна, все здесь есть, ни сезоны, ни неурожаи не имеют значения…»
А.И. прибавляет несколько строк: «Благодарю за поздравления и желаю всякого благополучия, у нас — без перемен. Похварываю. Много работаю. Труд рассчитан на два года…»
На Пасху отец поздравил меня и просил прислать некоторые документы, оставленные на бульваре Массена. Его обычный оптимизм на этот раз изменил ему: «Воистину Воскресе!
Поздравляю со Светлым Христовым Воскресением, хотя и прошедшим, и желаю всем вам возможного благополучия. Не знаю, придется ли еще увидеть своего внука, но если он не будет говорить по-русски, для меня это будет большим огорчением. Где проведем лето, пока что не знаем».
В июне 1947 года мои родители направились к канадской границе. Друзья Бибиковы пригласили их провести лето на своей ферме, расположенной на берегу озера Мичиган.
Глава XXVIII
ДВЕ КОШКИ ГЕНЕРАЛА ДЕНИКИНА
Может показаться странным, что последнюю главу этой книги я посвящаю кошкам. Но для меня история о них тесно связана со смертью отца.
Генерал не любил кошек. Однажды, когда я еще была маленькой (мы жили в Брюсселе), я заметила, как он ущипнул кошку, пытающуюся забраться к нему на колени. Я возмутилась. Мой отец попытался оправдаться:
— Я люблю всех животных: лошадей, собак и даже кур и гусей, но я не выношу этих мурлыкающих притворщиков, этих когтистых лицемеров…
Через два года в Капбретоне соседка подарила мне маленького котенка. Я плакала весь день, добиваясь позволения оставить кошку у себя. Мы назвали ее Бим-Бом. После каникул мы вернулись в Ванв. Кабинет отца стал любимым местом Бим-Бома. Она часами лежала на его бумагах, стала их частью. Напротив стола, на камине восседал фарфоровый медведь, с которого отец сам вытирал пыль, боясь, как бы его не разбили. Бим-Бом не оценила этих предосторожностей. Однажды, когда отец работал, она вскочила на камин. Отец работал. Он поднял глаза от бумаг и погрозил кошке пальцем.
— Осторожнее, там медведь!
Продолжая смотреть на хозяина своими голубыми глазами, Бим-Бом решительно ударила лапой своего соперника, он упал на пол и разбился. Я ожидала, что отец выйдет из себя, но ничуть не бывало. Он послал меня за веником, шепча про себя: «Не ожидал, что она так ревнива».
Мы отдыхали в каникулы в деревне провинции Дофине, когда Бим-Бом съела отравленную мышь. Здесь трудно было найти ветеринара, к тому же они лечили только коров, лошадей, коз и — в исключительных случаях — собак. Кошка умирала в своей корзине, поставленной рядом с кухней. Мой отец ушел за пистолетом. Отсылая нас из кухни, он прибавил: