Мой принц
Шрифт:
Маленький принц тоскует и зовет Сашу. Анюта плачет по вечерам и каждую ночь видит ее во сне.
В день похорон приехала из деревни мать умершей. Я ей отдала все сбережения Саши, все ее платья, все, что она имела. Старуха надорвала нам сердце своими причитаниями и плачем. Это была ее любимая дочь.
Ах, почему так жестоко сложились обстоятельства! Почему я не обратила должного внимания на Сашину болезнь! Зачем не употребила все силы и не позвала доктора! Может быть, она была бы жива…
Какая пытка —
— Оля, Елочка! — кричу я вышедшей навстречу подруге. — Оля, милая, я с ума сойду, если все это продолжится еще. Спаси меня, Оля, от моих мыслей, от моей муки.
Елочка, только что усердно долбившая коринфский и дорийский стили, покорно захлопывает тетрадь с лекциями и смотрит на меня мечтательными глазами.
— Лидочка, милая, успокойся! — отвечает она и, подняв глаза к небу, добавляет: — Ей там лучше, Лида… У нее сейчас крылья за плечами и тело легкое, прозрачное, как у чистых дев далекого рая… И она царит в безбрежности или гуляет в заоблачных садах…
— Не то! Не то! — повторяю я, нимало не удовлетворенная словами мечтательной Елочки. — Не то, Оля, милая! Я хочу живую, радостную Сашу, я хочу ее видеть, говорить с нею.
— Мечтать лучше, нежели жить действительною жизнью, — шепчет задумчиво Оля.
Она осталась верна себе, эта милая мечтательница. Такая же, какою была и в институте. Но в ее заоблачных грезах мало для меня утешительного. Ольга, нежная, тихая и покорная, не рождена для житейской борьбы. Она склоняется под ударами судьбы. А по-моему, надо бороться до последних сил, чтобы победить непобедимое.
Из Смольного со Вдовьей половины я несусь к Орловым. Это какая-то удивительная семья, забывающая себя ради близких.
Сама Зоя Георгиевна Орлова, вся седая от какого-то неведомого горя, с трогательной заботливостью осведомляется о моем состоянии.
— Не убивайтесь, Лидочка, — говорит она, — берегите свое здоровье. Время залечит все. И горе, и радость преходящи.
Ах, как нежен голос этой женщины и как ясно ее лицо с затаенной печалью в глубоких темных глазах…
За чаем Саня с озабоченным видом говорит мне, что ее серьезно беспокоит Федя Крылов, который очень ленив, она будет сама готовить его к экзаменам.
И Султана ее также волнует, но уже по другой причине. У нашей дикарки есть неприятная привычка: она совсем не признает чужой собственности. Так, съесть чужой завтрак, надеть чужие ботинки, прогуливаться в чужой кофточке, как будто это ее собственная, — для Алыдашевой ровно ничего не стоит. И делает она это с такой откровенной детской простотою, что нет никакой возможности рассердиться на нее.
— Она невозможна! — возмущенно передает мне Саня, и вся ее правдивая душа глядит на меня из ее печальных темных
— Нда-с, экземплярчик! — говорит младший Володя.
— И ничего тут особенного нет, непосредственность только, — смеется старший, Павел.
У них есть еще брат. Но о нем никогда не говорят при посторонних. Это тайная печаль семьи. Из-за этой тайной печали побелели волосы матери, и грусть залегла в прелестных глазах Сани, а лица Павла и Володи стали сосредоточенны и строги, несмотря на молодость.
Поздно вечером ухожу из гостеприимной квартирки на Васильевском Острове и уношу с собою уже не прежний страшный груз, бремя отчаянной тоски по Саше, а умиротворенную тихую печаль.
Зоя Георгиевна, отпуская меня, целует и крестит.
— Если снова взгрустнется, Лидочка, приходите к нам. На людях легче бывает, да и разделенное горе — полгоря, как говорится. Саня моя вас полюбила, да и все мы. Придете? Да?
Разве можно не отозваться на этот теплый родственный призыв?
— Приду, конечно, приду! Спасибо!
Бегу стремительно домой с экзамена. Слава Богу, конец. Выдержала — не осрамилась!
И последний, самый страшный, специальный, сошел сегодня. Я читала монолог из «Орлеанской девы», потом разыгрывала сценку из Островского с Федей Крымовым и Кареевым.
Все мои однокурсники перешли на второй курс. «Маэстро» доволен. Султана не экзаменовалась: она вольнослушательница. Она только «присутствовала» и тотчас после экзаменов исчезла куда-то, захватив перчатки Шепталовой и зонтик Ольги.
После экзамена «маэстро» задержал нас, раздавал работу на лето в виде водевильных ролей и драматических этюдов. Подавал нам советы читать полным голосом в лесу, в поле, приглядываться к лицам встречных, изучать типы, заносить в записную книжку, зарисовывать то или другое характерное лицо. И на прощанье подал нам всем руку.
На радостях Боб прогремел своим басом «ура», а Федя Крымов вскочил на кафедру и оттуда с азартом заявил на всю школу, что он счастлив, что не провалился; и что не провалился он исключительно благодаря Сане, которая носилась с его экзаменами больше, чем со своими; и что он всех нас любит, как «сорок тысяч братьев любить не могут», а потому перед долгой разлукой предлагает нам всем перейти на «ты».
— Да! Да! Разумеется на «ты», — подхватил Коршунов.
— А вы браниться не будете? Вы такой вспыльчивый, Боря, — лукаво прищурилась на него Маруся Алсуфьева.