Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
Сэр… был из числа тех страшных богачей, для которых положение человека, существовавшего одним жалованьем, было ничтожно. Надобно сказать, впрочем, что он все еще считал Эджертона богаче себя и уверен был, что он прекрасно устроит Рандаля, который, мимоходом сказать, ему очень нравился. Он полагал, что если Рандаль не последует примеру своего знаменитого покровителя, то унизит себя во мнении и уважении самого Эджертона.
– Я одно скажу, Лесли, сказал Эджертон, прерывая ответ Рандаля: – ваша честь нисколько не пострадает, если вы и останетесь на прежнем месте. Мне кажется, ужь если оставлять его, так это из одного только приличия. Я ручаюсь за это, лучше останьтесь на своем месте.
К несчастью, другой член правительства, сохранявший
Он тоже любил Рандаля; мало того он восхищался им, как автором поразительного и эффектного памфлета. И потому, выведенный из торжественного равнодушие, которое он обнаруживал до этого к судьбе своего подчиненного, сказал с приветливой улыбкой:
– Извините, сочинитель такого сильного произведения не может быть обыкновенным подчиненным. Его мнения в этом памфлете изложены слишком верно; эта чудесная ирония на того самого человека, который, без сомнения, сделается начальником Рандаля, непременно обратит на себя строгое внимание и принудит мистера Рандаля sedet eternurnque sedebit на оффициальном стуле…… Ха, ха! как это прекрасно! Прочитайте, л'Эстрендж! Что вы скажете на это?
Гарлей взорами пробежал указанную страницу. Оригинал этого произведения, состоявший из грубых, размашистых, но выразительных шуток, пропущен был сквозь изящную сатиру Рандаля. Это было превосходно. Гарлей улыбнулся и устремил свои взоры на Рандаля. Лицо несчастного похитителя чужих произведений пылало. Гарлей, умея любить со всею горячностью своего сердца, умел не менее того и ненавидеть. Впрочем, он был из числа тех людей, которые забывают свою ненависть, когда предмет её находится в несчастии. Он положил брошюру на стол.
– Я не политик, сказал он: – но Эджертон, как каждому известно, до такой степени разборчив во всем, что касается оффициального этикета, что мистер Лесли ни в ком более не найдет для себя такого благоразумного советника.
– Прочитайте сами, Эджертон, сказал сэр……, передавая Одлею памфлет.
Должно заметить здесь, что Эджертон сохранил весьма неясное воспоминание о том, до какой степени этот памфлет вредил Рандалю в его настоящем положении. Он взял его и, внимательно прочитав указанное место, серьёзным и несколько печальным голосом сказал:
– Мистер Лесли, я беру назад мой совет. Мне кажется, сэр прав. Нобльмен, на которого вы написали в этом памфлете колкую сатиру, будет вашим начальником. Не думаю, чтобы он отрешил вас от должности с первого раза; но во всяком случае едва ли можно ожидать, что он станет принимать участие в вашем повышении. При этих обстоятельствах, я боюсь, что вы не можете располагать собою как….
Эджертон остановился на несколько секунд и потом с глубоким вздохом, решавшим, по видимому, дело, заключил свою мысль словом: «джентльмен».
Никто еще не чувствовал такого презрения к этому слову, какое чувствовал в ту минуту благородный Лесли. Однако, он почтительно склонил голову и отвечал с обычным присутствием духа.
– Вы произносите мое собственное мнение.
– Как выдумаете, Гарлей, справедливо ли мы судим? спросил Эджертон с нерешимостью, изумившею всех присутствовавших.
– Я думаю, отвечал Гарлей, с видимым сожалением к Рандалю, выходившим даже из пределов великодушие, – но в то же время, несмотря на сожаление, он старался придать словам своим двоякий смысл: – я думаю, что кто оказывал услугу Одлею Эджертону, никогда не был от этого в проигрыше, а если мистер Лесли написал этот памфлет, то, без сомнения, он услужил Эджертону. Если он подвергается наказанию за свою услугу, то мы надеемся, что Эджертон окажет достойное вознаграждение.
– Вознаграждение это уже давно оказано,
– Довольно, Лесли, довольно! прервал Эджертон, вставая с места и крепко пожав руку своему prot'eg'e. – Придите ко мне попозже вечером, и мы еще поговорим об этом.
В одно время с Эджертоном встали и члены Парламента и, пожав руку Лесли, сказали ему, что он поступил благородно, и что они не теряют надежды увидеть его в скором времени в Парламенте, с самодовольной улыбкой намекнули ему, что существование нового министерства будет весьма непродолжительно, и в заключение один из них пригласил Рандаля к обеду, а другой – провести недельку в его поместьи. Знаменитый памфлетист среди поздравлений с подвигом, который делал его нищим, вышел из комнаты. О, как в эти минуты проклинал он несчастного Джона Борлея!
Было уже за полночь, когда Одлей Эджертон позвал к себе Рандаля. Государственный сановник находился один. Он сидел перед огромным бюро с многочисленными разделениями и занимался перекладкою бумаг из этого бюро, – одних – в число негодных бумаг, других – в пылавший камин, а некоторых – в два огромные железные сундука с патентованными замками, которые стояли раскрытыми у самых его ног. Крепкими, холодными и мрачными казались эти сундуки, безмолвно принимая в себя останки минувшего могущества; они казались крепкими, холодными и мрачными как могила. При входе Рандаля Одлей взглянул на него, предложил ему стул, продолжал свое занятие еще на несколько минут и потом, окинув взором комнату, как будто с усилием отрывая себя от своей главной страсти – публичной жизни, заговорил решительным тоном:
– Не знаю, Рандаль Лесли, считали ли вы меня за человека без нужды осторожного или чересчур невеликодушного, когда я сказал вам, что вы не должны ожидать от меня ничего, кроме повышения на вашем поприще, не ожидать от моего великодушие при жизни, и из духовного завещания по смерти ни малейшего приращения к нашей собственности. Я вижу по выражению вашего лица, что вы намерены отвечать мне: благодарю вас за это. Теперь я должен сказать, по секрету, хотя через несколько дней это уже не будет секретом для целого света, должен сказать вам, что, занимаясь делами государственными, я оставлял свои собственные дела в таком небрежении, что представил собою пример человека, который ежедневно отделял от своего капитала известную часть, рассчитывая, что капитала достанет ему на всю жизнь. К несчастью, человек этот прожил слишком долго. (Одлей улыбнулся – улыбка его была холодна как солнечный луч, отразившийся на льдине) и потом продолжал тем же твердым, решительным тоном. – К перспективе, которая открывается передо мной, я давно приготовился. Я знал заранее, чем это кончится. Я знал это прежде, чем вы явились в мой дом, и потому благородным и справедливым долгом поставил себе предостеречь вас против надежд, которые в противном случае вы весьма естественно могли бы питать. В этом отношении более мне нечего сказать вам. Быть может, слова мои заставят вас удивляться, почему я, которого считали методическим и практическим в государственных делах, был до такой степени неблагоразумен в своих собственных.
– О, сэр! вы не обязаны давать мне отчета в своих поступках.
– Я человек одинокий; все немногие мои родственники ни в чем не нуждались от меня. Я имел полное право располагать моим достоянием, как мне было угодно, и, в отношении к себе, я истратил его беспечно, – но истратил не без благодетельного влияния на других. Я сказал все.
Вместе с этим Одлей механически закрыл один из железных сундуков и твердо наступил на крышку.
– Мне не удалось подвинуть вас вперед на вашем поприще, снова начал Одлей.. – Правда, я предостерегал вас, что, избирая это поприще, вы пускали свое счастье в лоттерею, и, конечно, имели более шансов на выигрыш, нежели на пустой билет. К несчастью, вам выпал пустой билет, и дело приняло серьёзный оборот. Скажите, что вы намерены делать?