Мой русский путь

Дианин-Хавард Александр

Затем студент продолжает путь к себе домой. Автор описывает пейзаж ранней весны, оттепель, чувства, охватывающие студента на дороге.

«Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а её дочь смутилась, то, очевидно, то, о чём он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем

людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Пётр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.

И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой…

И чувство молодости, здоровья, силы, – ему было только 22 года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла». 7

7

А. Чехов, Студент.

Нет действия, нет интриги, но Чехов вложил в четыре страницы этого рассказа всю красоту и всю правду, какую только мог.

Когда бабушка читает, я ничего не понимаю, но улавливаю её необычное волнение и счастье, и решаю выучить русский язык. Она будет моим учителем.

Русский язык освобождает мой ум. Я начинаю интересоваться книгами. Я читаю произведения, которые захватывают меня, произведения, сильно отличающиеся от тех, что нас заставляют читать в школе.

Русская литература поражает меня своим нравственным и христианским содержанием. Она обращена к сердцу читателя, стремится пробудить в нём самое благородное, изменить его.

Новый мир распахивается перед моими глазами. Мир, в котором бытие не сводится к мышлению.

Я читаю Чехова. Он кажется мне «внеморальным», потому что описывает голые факты, оставаясь безучастным. Но за этой кажущейся нейтральностью бабушка помогает мне обнаруживать

беспощадное осуждение той ностальгии и меланхолии, которые, будучи замечательными качествами людей с мужественной волей, являются настоящими пороками людей незрелых. Чехов требует искренности в чувствах, требует действия, которое должно из них вытекать.

Я читаю Достоевского. Он открывает мне глаза на положение в мире – на бесов, окружающих нас, на борьбу, протекающую на небе и на земле, на противоречия и драму атеистического гуманизма. После чтения Достоевского я понимаю, что золотой середины не может быть: надо быть за Христа или против Христа.

Я читаю Толстого. Меня очаровывает его борьба против общественной безучастности многих христиан. Толстой расширяет мой кругозор: опасность приходит не снаружи – от открытых врагов христианства, – но изнутри: от половинчатого христианства, которое не является ни солью земли, ни светом миру. Я понимаю, что атеистический гуманизм – не только плод извращённого философского мышления, но и следствие отсутствия истинного христианского гуманизма.

Я обнаруживаю совершенно удивительную вещь: «русскую идею».

Русские стремятся познать предвечный Божий замысел о своём народе. Они стараются постичь свою собственную соборную сущность. Они убеждены, что у них важная миссия, которую надо осуществлять в Европе и в мире. Их больше всего интересует философия истории.

Я читаю Петра Чаадаева: «Есть великие народы, – как и великие исторические личности, – которые нельзя объяснить нормальными законами нашего разума, но которые таинственно определяет верховная логика Провидения: таков именно наш народ (…). У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить бoльшую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество 8

8

П. Чаадаев, Апология сумасшедшего.

Конец ознакомительного фрагмента.