Мой спаситель

Кемпбелл Глиннис

Да, и, скорее всего, больше уже никогда не увидит.

И, соответственно, никогда не узнает, зачем он носит эту убогую бороду, почему называет себя рыцарем и почему так настаивает на ее защите. Но ее это уже не касалось. У нее была собственная жизнь — жизнь с тканями и красителями, числами и отчетами, прибылями и налогами, — комфортная, обеспеченная, предсказуемая жизнь. У нее не было времени для эксцентричных цыган и их головокружительных рыцарских фантазий.

Она вздохнула и сложила руки на коленях, размышляя о том, с каким, должно быть, укором сейчас на нее с небес смотрит ее

отец. Она впервые находилась в столь близком соседстве с простолюдином. И, вероятно, в последний раз. И, поскольку она больше никогда не увидит этого цыгана, она решила, что не будет особого вреда, если она украдкой еще раз взглянет на него, что называется, одним глазком, исключительно в познавательных целях.

Интересно, кто он такой? Кулаки, сжимавшие поводья, были массивными, с выступавшими венами. Это были руки, привыкшие к тяжелому труду. Его бедра, находившиеся к ней слишком близко, чтобы она чувствовала себя в безопасности, были длинными и мускулистыми под измятыми рейтузами, совсем как у рабочего. Но, тем не менее, в нем ощущалась некая ленца, чувственная томность, как если бы он никогда не занимался тяжелым трудом.

Ну и потом, его поведение. Без сомнения, он был вульгарен и невоспитан, как последний крестьянин, тем не менее он обладал природной властностью и речью человека благородного происхождения.

Его одежда красноречиво рассказывала о своем хозяине. Хотя шерсть, из которой были сшиты его узкие штаны, была грубой и изъедена молью, а его кожаные сапоги — изрядно поношенными, плащ был сшит по последней моде из тончайшей английской шерсти. На изготовлении этого предмета его туалета явно не экономили.

Сам собой напрашивался еще один вывод. Мужчина, очевидно, был вором.

— Должно быть, вам пришлось выложить изрядную сумму за этот плащ, — тихо проговорила Лине, окидывая его оценивающим взглядом.

Он ухмыльнулся:

— По правде говоря, его мне подарили.

— Подарили! — она закатила глаза. — Не сомневаюсь, что при этом к горлу дарителя был приставлен кинжал. Это слишком дорогая одежда, чтобы ее отдали просто так. Собственно говоря, вы попросту оскорбляете ее тем, что носите.

— В самом деле? — уголки его губ слегка изогнулись. — Вы считаете, что я должен был выбросить его? — он прищелкнул языком. — А, нет, маленькая вы хитрюга. Я понял, в чем заключается ваша хитрость. Вам не удастся так легко заставить меня избавиться от одежды.

Он рассмеялся своим глубоким гортанным смехом, а Лине почувствовала, что снова густо покраснела.

— Что касается якобы оскорбления моей одежды, должен вам возразить. Я с благодарностью принял ее в дар и очень ценю ее, — его губы дрогнули от сдерживаемого смеха, — в отличие от кое-кого, на кого я бы не хотел показывать пальцем. Я слышал байку об одном капитане, который щедро подарил четыре бочонка своего лучшего испанского вина некому коммерсанту, который не оценил его стоимости. Глупая девушка разлила их содержимое по настилу пирса прямо у него на глазах.

От удивления она едва не свалилась с козел. Она резко развернулась к нему.

— Что вам об этом известно? — выпалила она.

— Достаточно.

Она начала расправлять складки на юбках, а потом вперила свой взгляд куда-то

ему в переносицу.

— Я восстановила справедливость. Эль Галло украл у моего отца товары... — она намеревалась остановиться, полагая, что не обязана что-либо объяснять этому цыгану, но что-то в его лице, какое-то поощрительное и подбадривающее молчание вынудило ее продолжать. Она опустила взгляд на свои сложенные руки. — Мне вовсе не нужно было эго вино — дело было не в нем. Но кто-то должен был положить конец воровству. Вот почему я вылила его.

Она покосилась на цыгана. Черт бы побрал ее болтливость, она и так рассказала ему слишком много. В его глазах отразилась целая гамма чувств, нечто трудноуловимое и неописуемое — изумление, жалость, восхищение. Ей не понравилось, что он так на нее смотрит. Это было чересчур... интимно. Даже если придется дорого заплатить за это, она поклялась, что больше не скажет этому мужчине ни слова.

Она сидела к нему так близко, что видела, как в его сапфировых глазах танцуют крошечные искорки, столь же неуместные там, как серебряные нити, вплетенные в грубую вайдовую одежду простолюдина, и столь же загадочные, как и сам этот человек. На лоб, словно черная молния, упала прядь волос, придавая ему опасный вид. Его соблазнительные пухлые губы слегка раздвинулись, позволяя ей увидеть ослепительно белые зубы.

Вдруг она поняла, что он очень красив. И сразу же вспомнила то, что он — простой крестьянин. Она перевела взгляд на дорогу впереди.

Дункан в стоическом молчании вынес учиненную ему придирчивую инспекцию. Когда он остановил старого пони перед палаткой де Монфоров, Лине так пристально и внимательно оглядела его с головы до ног, что у него не осталось сомнений в том, что бедная девушка раньше в глаза не видела мужчин.

— Гарольд! — окликнул Дункан, отчего слуга выскочил из палатки, разинув от удивления рот. Он бросил старику поводья. — Благодарю, — сказал он, сопроводив свои слова поклоном.

Лине легко спрыгнула с повозки, явно раздосадованная фамильярным обращением с ее слугой. Она разгладила юбки и откашлялась.

— Послушайте, — произнесла она тихо. — Если вам нужны деньги...

Он ухмыльнулся — она снова предлагала ему деньги.

— Как я уже говорил вам раньше, мне не нужны деньги. Моя семья достаточно богата.

Она смотрела на него с таким отчаянием, что ему стало смешно. Он решил, что изумление в его глазах только усиливает ее раздражение.

— Вы не уйдете? — переспросила она.

Он с комическим сожалением отрицательно покачал головой.

Она пробормотала что-то себе под нос сквозь стиснутые зубы и начала выгружать из повозки рулоны материи. Ее движения были резкими, свидетельствующими о ярости, бушевавшей в ее душе. И, хотя она мечтала о том, как бы отделаться от него, оба понимали, что вряд ли она может позволить себе устроить оживленную перебранку на ярмарке. Кроме того, он имел законное право находиться здесь. Ярмарка считалась общественным мероприятием.

Но эти соображения не могли помешать высказать вслух все, что она о нем думает. Она не унималась, и до него долетали отдельные слова — «презренный простолюдин», «надоедливый цыган», «бери деньги и убирайся».