Мой Сталинград
Шрифт:
Оставшиеся в живых – а таких было совсем немного! – могли теперь отходить вслед за основными силами дивизии.
Отходить!
А как это сделают Грунин и Улыбин, когда ушедший ночью их взвод во главе с лейтенантом Усманом Хальфиным затерялся где-то в степи, оторвавшись от остальной роты? Уже перед самым отходом Улыбин получил второе, и притом тяжелое ранение, – ему раздробило коленную чашечку правой ноги.
В который раз уже просит товарища:
– Алеша, родной... оставь меня, а сам иди. Веди ребят. Какой толк погибать всем?.. Слышишь, Алексей?..
– Не слышу. И слушать не буду. Ты за кого же меня принимаешь... всех вот нас?
– Но... Алеша.
– Замолчи, Иван! Ты вот лучше погляди, какую мы для тебя коляску соорудили.
Они везли товарища всю ночь, ориентируясь по вспышкам немецких ракет. В конце концов идущие вслед им немцы обнаружили минометчиков. Расчету пришлось укрыться в отроге балки и опять обороняться. Все мины были израсходованы. Оставались ручные гранаты, но это уже на крайний случай.
Перестали стрелять и немцы: двинулись, знать, стороной дальше на восток.
– Ну что ж, Иван, двинулись и мы, – губы Грунина, потрескавшиеся, в крови, шевелились с трудом. – Пошли, брат... Сейчас мы подадим тебе твой экипаж.
Но тут Алексею пришлось сделать, может быть, самое печальное открытие в своей жизни: разорвавшейся поблизости миной их миномет был разбит вдребезги.
– Коляска наша попорчена, Ваня. Придется обойтись без нее.
– Уж не думаете ли вы пронести меня эти двадцать километров?
– Думаем, Ваня, думаем. И не двадцать, а двадцать пять. Да хотя бы сто!
Через несколько дней они появились в боевом охранении полка. Трудно было признать в этих постаревших людях двадцатилетних парней. Правда, глаза у двоих были все те же: черные, горячие – Улыбина, и светлые, смотрящие, как всегда, прямо перед собой, – Алексея Грунина. Улыбина в тот же день отправили в госпиталь, а Грунин – вот он, рядом со мною, под Елхами, где, уткнувшись носами в землю, нюхали мы душистый овечий посев, поливаемые осколками снарядов и мин.
– Кто тебя прислал сюда?
– Лейтенант Хальфин. Взял у Лобанова один миномет. Вот этот, малюсенький. Он ведь ротный, где же ему быть, как не тут.
– Это хорошо, Грунин. Очень даже хорошо, Алеша. Но много ли у тебя мин?
– Штуки три осталось.
– О! Ну, теперь мы им дадим жару! – совсем невесело улыбнулся я. И все-таки с появлением этого минометчика на сердце стало чуток легче.
Мы, вероятно, не скоро бы оторвались от земли, так бы, наверное, и лежали до ночи, ежели б не маленький наш танк, который не успел уступить своего места более мощному, коему не окажется равных на протяжении всей Второй мировой войны, да много лет еще и после войны (речь, разумеется, идет о знаменитой, если не сказать легендарной, «тридцатьчетверке»). Этот же, какой-то куцеватый, с узкими гусеницами и высокой башней, которую вроде для того только и изобрели, чтобы она от любого, в том числе и самого малого снаряда, покидала железное туловище машины и летела на землю. Слетела она и сейчас, едва вывернувшись из-за крайней избы на западной части хутора и повстречавшись даже не со снарядом, а с болванкой, выпущенной немцами не то из танка, не то из пушки. Но, оставшись без головы, маленький наш танк продолжал жить. Крутнувшись на одном месте, он, как бы осмотревшись, бесстрашно двинулся в сторону врага, явно опешившего от такой неслыханной дерзости. Рядом с каким-то чудом уцелевшим механиком-водителем в полный рост поднялся таким же чудом уцелевший капитан Григорий Баталов. Он что-то кричал нам, но голоса его мы не слышали, да и без того было ясно, что мог кричать начальник в таких обстоятельствах. Он определенно приглашал нас оставить свои временные лежбища и идти вперед, что мы и сделали. Мы поднялись, побежали, крича «ура» погромче прежнего, потому как малость отдохнули. Мы-то бежали, стреляли изо всего, что было в руках и что могло стрелять (у меня ничего такого не было), мы бежали, а храбрый танк стоял и горел.
Теперь только мы смогли вынести в небольшой овраг за хутором своих раненых – убитых сносили в общую яму, образовавшуюся от провалившегося погреба во дворе одного дома.
Только теперь среди санитаров я увидел Валю-Сероглазку и Надю. Кто-то снабдил их носилками, но не каждого бойца могли они поднять даже вдвоем.
– Есть такие здоровущие... – жаловалась Сероглазка.
– А почему ты здесь? Почему не ушла с минометчиками в противотанковый ров? – спросил я.
– А я... а я... – пробормотав это, девчонка замолчала. И тут только я увидел Николая Светличного: он «устраивался» со своим минометом за глухой стеной полуразрушенного дома. Я подошел к нему:
– И ты тут?
– А где же мне быть, товарищ политрук?
– Как где – в своей роте!
– Да ее всю растащили по разным батальонам. А я – к вам. Гужавин разрешил.
– Ну, как там у них – у Гужавина и Лобанова?
– Покамест все живы. Гужавин тильки ранитый немного. Та ще двух царапнуло не то пулями, не то осколками, – рассказывал Светличный, перемежая русские слова с украинскими, те и другие сильно коверкая. От волнения, похоже.
Сероглазка молча наблюдала за ним. Но стоило мне глянуть в ее сторону, она мигом шмыгнула за угол избы.
Ночью случилось следующее.
Не сумевшие подъехать со своими походными кухнями днем, ротные повара решили воспользоваться темнотой. Прямо на передовую в одно и то же время подкатило сразу до пяти кухонь, в их числе оказалась и знакомая нам колесница Зельмы. Увидела ли их востроглазая наша молодежь (с голодухи у человека все обостряется, а зрение, говорят, в особенности), унюхала ли расширившимися ноздрями запах каши и щей, но она вмиг побросала свои «боевые рубежи» и устремилась к походным «пищеблокам». Гвалт поднялся невообразимый. Отовсюду слышалось:
– Курсак пустой!.. Есть хотим!..
– Да потише вы, черти! – пытался урезонить наших героев прибывший вместе с Зельмой Кузьмич. – Потерпите маленько. Всех накормим.
– Нагодуемо усих! – поддержал его чей-то другой голос из темноты.
Но шум нарастал. А тут вдруг хлынул такой дождище, какого, может быть, в этих засушливых краях никогда и не было: не поспешил ли на подмогу старшинам и поварам Господь Бог, явившись нежданно-негаданно со своей небесной поливальной машиной?
Однако и дождь не разогнал людей, которые в одну минуту из бойцов превратились в шумную неуправляемую толпу. Ночной этот галдеж легко был уловлен немецкими аировцами [20], которые быстро сделали необходимые расчеты и передали их на батареи шестиствольных минометов, укрывшихся в большой балке в одном километре от Елхов. Оттуда ударили сразу из всех стволов.
...До сих пор не могу понять, почему немцы после тех залпов не поднялись в ночную атаку. Худо было бы нам, защитникам Сталинграда. С величайшим трудом организованная оборона наша, можно сказать, более чем наполовину рухнула. Из тех 170 человек, приведенных к нам капитаном Баталовым, осталось не более десятка, – а сотня с лишним либо погибла у опрокинутых вверх колесами и разбитых кухонь, либо частью разбежалась (неизвестно лишь, в какую сторону), либо оказалась искалеченной и теперь подбиралась плачущими девушками – медицинскими сестрами и безмолвствующими, угрюмыми пожилыми солдатами-санитарами.