Мой Сталинград
Шрифт:
И снизив голос до щемящей тоски и жалости, Царев впивался в нас, истязал, терзал, спрашивал, умолял:
Если мать тебе дорога, Тебя выкормившая грудь, Где давно уже нет молока, Только можно щекой прильнуть.И уже вот это, способное перевернуть душу:
Если ты не хочешь отдать Ту, с которой вдвоем ходил, Ту, что поцеловатьЗатем уж голос чтеца зазвучал особенно нервно, повелительно и вместе с тем почти умоляюще, как голос самой Матери-Родины:
Так убей же немца, чтоб он, А не ты на земле лежал, Не в твоем дому чтобы стон, А в его по мертвом стоял. Так хотел он – его вина. Пусть исплачется не твоя, А его родившая мать, Не твоя, а его жена Понапрасну пусть будет ждать.И наконец, как бы задыхаясь от ярости, гнева и волнения, артист вбивал гвозди раскаленных слов все глубже и глубже в нас, внимающих ему. И становилось совсем уж невыносимо, когда мы слышали:
Если немца убил твой брат, Если немца убил сосед, — Это брат и сосед твой мстят, А тебе оправданья нет. За чужой спиной не сидят, Из чужой винтовки не мстят. Так убей же немца ты сам, Так убей же его скорей. Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!Свет на экране погас. Смолкло тарахтение аппарата на треноге. Наступила тишина, от которой звенело в ушах. Не вдруг солдаты поднялись со своих мест в той балке, так и оставшейся безымянной, хотя те, немногие, коим суждено будет выжить, до конца своих дней не забудут про нее, как не забыл я. Посидев какое-то время в томительно-тягостной тишине, бойцы поднялись наконец и медленно растеклись по вилюжистым траншеям и ходам сообщения, растеклись покамест еще живой, пульсирующей в них кровью по капиллярам переднего края – каждый к своей огневой точке, где с рассветом опять начнется бой и с ним, может быть, последний отсчет твоей, солдат, жизни, коль скоро:
За чужой спиной не сидят, Из чужой винтовки не мстят.Впрочем, кто-кто, а они-то, сталинградцы, хорошо усвоили эту бескомпромиссную, беспощадную фронтовую истину, что за чужой спиной им не отсидеться, там никто не приготовил для них спасительного укрытия.
12
«В конце августа 1942 года, – писал я в первой своей документальной повести „Дивизионка“, – на огневые позиции нашей минометной роты каким-то чудом пробрался незнакомый солдат со знаками различия сапера на черных сморщенных петлицах. Чудом – потому что уже третьи сутки часть вела бои в полном окружении. Немцы вышли к реке, петлявшей по донским степям, форсировали ее далеко на флангах дивизии и после долгих, злых схваток замкнули позади нас кольцо.
Солдат был худ, мрачен. Запыленный чуб его висел из-под пилотки сиротливо и жалко, как у побежденного петуха гребешок. Из-за широкого кирзового голенища выглядывала алюминиевая ложка. На ремне, оттянувшемся по бокам тощего тела, болтались фляга и малая саперная лопатка – то и другое в сером шинельном чехле.
Признаюсь, появление невзрачного солдатика не прибавило нам бодрости. К тому же мы решили, что пришел он минировать позиции, а это всегда означало одно и то же: отход, в данном случае – отход с прорывом кольца вражеского окружения. Люди воевавшие знают хорошо, что скрывается за этим коротким словом...
Вот что сулило нам неожиданное появление сапера. Этим только и можно объяснить, что минометчики встретили его без особого энтузиазма. В других случаях, когда сквозь вражеское кольцо к нам пробирался человек оттуда, с «Большой земли», его качали на руках.
Я был на НП и мог наблюдать за сапером лишь издали. К крайнему моему удивлению,
А 11 сентября 1942 года в дивизионной газете «Советский богатырь» под рубрикой «Наши герои» появилась небольшая заметка, в заголовок которой было вынесено мое имя: «Михаил Алексеев». Заметка была так коротка, что эпическое начало едва ли соответствовало жанру. Поскольку ее появление было для меня ошеломляющей неожиданностью и попала она в мои руки с двухмесячным опозданием и все-таки касалась именно меня, а не кого-нибудь другого, воспроизвожу ее, как часть моего автобиографического повествования, полностью, слово в слово:
«Ему (то есть мне. – М. А.) двадцать четыре года, но он уже прошел тяжелые испытания войны на стойкость, смелость и преданность своей родине. С августа 1941 года стал драться с немецкими оккупантами на фронтах Великой Отечественной войны.
С первых же дней вступления нашей части [29]в бой Михаил Алексеев, будучи политруком минометного подразделения, всегда служил образцом для бойцов, личным примером воспитывал в них презрение к смерти, отвагу, ненависть к врагам Родины. В его подразделении выросли такие герои, как Николай Сараев и Николай Фокин, которые, презирая смерть, встретившись с немецкими танками, погибли сами, но не пропустили танки врага, подорвав их гранатами. Кому в нашей части не известны имена этих двух благороднейших и храбрых воинов русской земли!
Во время боев Михаил Алексеев всегда бывает впереди (ну, положим, не всегда, но бывал. – М. А.), увлекая за собой бойцов. Однажды большая группа румын просочилась в тыл нашей обороны. Сложилась серьезная обстановка. Выправить положение вызвался Алексеев. Он взял взвод минометчиков и повел в бой с просочившейся группой румын. Превосходящий по численности враг был рассеян и частично уничтожен, а создавшаяся угроза ликвидирована.
В бою у пункта Н Алексеев со своим подразделением трижды отбил атаки противника, уничтожив около 300 фашистов, не отступив при этом ни на шаг и не имея потерь. Меткой стрельбой его минометчики не раз громили гитлеровцев. Только в одном бою они уничтожили более 500 солдат и офицеров противника, 3 автомашины с грузами, минбатарею и другие мелкие цели [30]. Сам тов. Алексеев имеет на лицевом счету 15 истребленных немцев.
За боевые заслуги в деле борьбы с черными силами фашизма он представлен к правительственной награде.
А. Степной».
Теперь поясню, что настоящее имя автора этой заметки – Дубицкий Андрей Федорович. «А. Степной» – это его псевдоним, происхождение которого для меня вскоре стало совершенно очевидным: Андрей Дубицкий родился в Акмолинске, в семье коренного степняка из семиреченских казаков. Он и сейчас живет в городе Акмолинске... извиняюсь, в Акмоле.
Бесконечно влюбленный в этот край, написал о нем несколько документальных книг. Прошлым летом я поздравил своего друга с 80-летием.
В армию профессиональный журналист Андрей Дубицкий был вновь призван в конце декабря 1941 года и попал прямо в нашу дивизию, благо она формировалась в его родном городе. Попал почему-то не сразу в дивизионную газету, как полагалось бы ему по логике вещей, а в саперный батальон рядовым бойцом. Кажется, случилось это потому, что самой газеты как таковой вообще еще не было. Был, правда, редактор, но не было ни печатного станка, ни наборщиков. Все «хозяйство имени первопечатника Ивана Федорова», как кто-то очень скоро окрестил крохотулю-«дивизионку», редактор Михаил Шуренков получил лишь накануне отправки дивизии на фронт. К тому времени Андрей Дубицкий успел пройти краткосрочный курс обучения саперному делу под руководством капитана Виктора Быстрова, мало сказать, хорошо знающего это самое дело, но бесконечно влюбленного в него. С непостижимою быстротой любовь командира передалась и подчиненным, и более всего ему, Андрею Дубицкому. Ставши сотрудником «Советского богатыря» (Михаил Шуренков напал-таки на его след и через начальника политотдела дивизии заполучил в свое распоряжение), – ну так вот, сделавшись вновь журналистом, Андрей так до конца войны и не расставался с саперными знаками различия – сначала на черных петлицах, затем – на погонах, он даже малую саперную лопатку возил с собой по всем фронтам, напевая частенько им же сочиненную песенку, заканчивающуюся словами:
Сапер молодой на широком ремне Походный носил котелок.Что правда, то правда, с походным котелком Андрей не расставался, кажется, ни на один час, оберегал его со всей возможной тщательностью, особенно ревностно – от Юрия Кузеса, литсотрудника, коий по своей беспечности и расхлябанности не имел не то что котелка, но ни своей ложки, ни своего ножа, – то и другое норовил умыкнуть у Дубицкого, но Андрей был настолько бдителен, что хватал бедного Кузеса за руку, застав на месте преступления.