Мой Тель-Авив
Шрифт:
«А как он это объяснял?».
«Он говорил, что у нее удивительное лицо».
Спорить с этим было трудно – лицо у нее было удивительное, словно специально созданное для картин Бергнера, и я ухватилась за соломинку:
«Вот видишь! Может, это все неправда? Просто она была не в себе, и выдумала черт знает что».
«Нет, нет, она перечислила такие подробности, назвала даты своих поездок с ним, про которые мне врала, и вообще бог знает чего наговорила. Я прочел эту тетрадь там же в больнице, сел на стул возле ее постели и читал, читал до вечера. Она лежит там тихая, белая,
Все это было ужасно, и я не знала, как его утешить. Я стала бормотать какие-то пошлые глупости, все время чувствуя, как фальшиво звучит мой голос. Он сказал:
«Ладно, хватит! Я уверен, что она все тебе рассказала!»
Я заплакала, а он поднялся и ушел, не прощаясь. И я осталась вся в слезах, чувствуя себя без вины виноватой.
Вскоре после этих событий Рози умерла, но я по-прежнему всегда держу питы в холодце, на случай, если кто-нибудь придет. Недавно мне посчастливилось на какой-то распродаже купить авторскую литографию картины Иосла Бергнера, на которой Рози изображена в виде цветка на высоком стебле. Иногда, когда никого нет дома, она подзывает меня кивком головы и шепчет:
«Он был не профессионал, а просто любовник».
Я уверена, что это не о Иосле, а о ком-то другом, - ведь Иосл настоящий профессионал. А был ли он к тому же еще и любовник, не знает никто, даже Оснат. Это так и останется тайной – моей и Рози.
ШУЛАМИТ АЛОНИ
Не знаю, многие ли сегодня помнят Шуламит Алони, но всего несколько лет назад она была одной из ведущих фигур израильской политической жизни. Она была создательницей левой партии «Рац», потом ее вытеснил Иоси Сарид, превративший «Рац» в «Мерец», потом Сарида вытеснил Иоси Бейлин, потом Бейлина вытеснил кто-то помельче, а дальше пошла уже такая мелюзга, что одного от другого не отличишь.
Мы познакомились с ней почти сразу после переезда в наш замечательный дом в северном Тель-Авиве. Трудно перечислить всех выдающихся людей, живших в те времена в этом одиноком небоскребе, шахматной ладьей торчащем среди невзрачных социалистических пешек шестидесятых годов.
На шестом этаже жила знаменитая манекенщица, королева подиума, двуликая Карин Дунски. Двуликой я ее назвала за то, что у нее было два лица - одно, блеклое, бесцветное и невыразительное, в котором она поднималась в лифте вверх на крышу загорать или вешать белье. Другое – умопомрачительно яркое лицо роковой женщины, которое было нарисовано поверх первого, когда она спускалась в лифте вниз с большой сумкой в руке, торопясь на очередной показ мод.
На десятом этаже жил всемогущий глава «Шабака», то-есть Общей Службы Безопасности, ныне покойный Авраам Бен-Тов. Тогда имя главы «Шабака» было строжайше засекречено, и я много лет ездила в лифте с ним, с его голубоглазым мелкокудрявым сыном, и их золотистым мелкокудрявым эрдель-терьером, портретно похожим на сына, даже не подозревая,
И я ему поверила, тем более, что его жена Йохевет, работала медсестрой в нашей больничной кассе – она делала нам уколы и измеряла давление, что вполне приличествовало скромной жене бухгалтера.
На девятом этаже, в точности над нами жила громогласная Шула Кениг, второе лицо в партии Шуламит Алони, претендентка на должность мэра Тель-Авива. Она была так громогласна, что наш предшественник, бывший хозяин купленной нами квартиры, он же бывший главный архитектор отеля «Хилтон», защищаясь от Шулы, построил под потолком гостиной специальное звукозащитное перекрытие. Это перекрытие мы не убрали до сих пор, хотя Шула, разочарованная провалом своей политической карьеры, уже давно сбежала в Нью-Йорк. Пыталась ли она стать мэром Нью-Йорка, не знаю, но знаю наверняка, что не стала.
Но в то время светлой молодости израильской политической жизни, Шула была полна надежд и амбиций. Не успели мы как следует освоиться в своем новом жилище, как она явилась к нам с огромным букетом цветов и пригласила к себе на интимные посиделки партии «Рац». «Будет сама Шула, - громогласно объявила она, имея в виду Шуламит Алони. – Я хочу вас с ней познакомить».
Мы безвольно закивали в знак согласия, не в силах никому отказать, тем более, что мы тогда еще толком не понимали, кто есть кто.
После искрометного приземления у нас начался мучительный процесс привыкания к новой жизни. Моя воля была так ослаблена, что я никак этим процессом не управляла, а только сонно подчинялась требованиям окружающих, зачастую доброжелательным, но всегда противоречивым. Я послушно шла и ехала туда, куда меня везли, - то на арабский рынок в Старом городе, то в кнессет, то во дворец президента, то на съезды каких-то неразличимых поначалу партий, однообразно жаждущих заполучить наши героические лица для своих предвыборных плакатов.
Домогательства однообразно неразличимых партий были весьма практичны, так как наши лица в те дни были народным достоянием. Помню, однажды, на завтра после очередного выступления по телевизору, я зашла на почту, где публика, опознав меня, дружно защебетала, довольная собственной прозорливостью. И только один пожилой человек не захотел присоединяться к общей радости. Нахмурив брови, он спросил:
«А с чего вдруг тебя по телевизору показывали?»
«Я недавно приехала из СССР», - охотно объяснила я, считая такой ответ исчерпывающим.
«И за это тебя показывают всей стране? – возмутился он. –
А я уже тридцать лет как приехал, и меня до сих пор ни разу на телевидение не пригласили!»
В ту минуту я готова была ему позавидовать – у меня не хватало сил на это головокружительное коловращение, я способна была только притворно улыбаться и согласно кивать в ответ на любую фразу. Сказать я могла немного: хоть время от времени я ходила в ульпан на коллективные уроки иврита, незнакомые слова тут же бесследно выскальзывали из моей парализованной памяти.