Мой тесть Леонид Брежнев
Шрифт:
Рано утром мы вышли на площадь. Нас встретила толпа в четыре-пять тысяч человек. Было интересно, как она построена: у самого здания, перед памятником Ленину, стоял гроб с телом Гаглоева, за ним рядами стояли сначала молодые парни, девушки, потом женщины, за ними мужчины и в последних рядах — старики. В общем, вся площадь была запружена народом. Наши призывы к людям разойтись, разумным путем решить все наболевшие вопросы успеха не имели. Толпа вела себя очень агрессивно, и хотя огнестрельного оружия у них почти не было, только охотничьи «стволы», в ход шли камни и арматурные прутья. Позже, когда мы получили (для подкрепления) бронетранспортеры, у них в руках появились и бутылки с зажигательной смесью. А какие силы были у нас? Высшее командное училище внутренних войск, находившееся в Орджоникидзе, было целиком задействовано на уборке кукурузы. Значит, мы могли рассчитывать только на гарнизон милиции и курсантов одного или двух училищ министерства обороны, хотя они (до определенного времени) вообще никакого участия в работе не принимали. Толпа, стоявшая на площади, не расходилась, наоборот: через определенное время, как по секундомеру, одна часть людей уходила, а другая — ее сменяла; масса
Соломенцев обратился в ЦК КПСС с просьбой о введении комендантского часа. Мы тут же получили категорический отказ. Нам сказали: ни в коем случае. В этот момент на пленуме обкома был избран другой руководитель республиканской партийной организации. Я запомнил такую деталь: выступает женщина, звеньевая одного из совхозов и обращается к бывшему первому секретарю обкома Кабалоеву: «Я, — говорит, — 17 лет работаю в совхозе, так вот вы за 17 лет у нас ни разу не удосужились побывать, хотя совхоз находится рядом с городом». Как же, спрашивается, этот Кабалоев столько лет держался на своем посту? Не знаю. А вот держался. Бывало и такое. К чести Соломенцева (о бывших членах Политбюро сейчас не принято говорить хорошо), могу сказать, что он вел себя хладнокровно, выходил один на один с толпой без охраны — как и все мы: ни у меня, ни у него, ни у других товарищей в этот момент не было в карманах даже пистолетов, нам это было строжайше запрещено. Да и что такое пистолет против толпы? Только лишний раздражитель, не более того.
Нам все время повторяли в ЦК КПСС — только беседы, только встречи с людьми, удовлетворение их просьб, требований. Телефонная связь работала круглосуточно. Среди местных жителей не было ни одного убитого, ни одного огнестрельного ранения, тогда как среди солдат, стоявших в оцеплении, пострадавшие были. На моих глазах курсантику училища арматурным прутом переломили руку, и она повисла на плече как плеть. Другому парню таким же прутом выбили глаз. Зрелище было неприятное. Только после этого силы, стоявшие в оцеплении, стали защищаться и наступать, тесня толпу и выдергивая зачинщиков. У нас была «Черемуха», но до самого последнего момента этот нервно-паралитический газ в Орджоникидзе не применялся, с ним вообще надо обращаться очень осторожно, ибо это такая штука, которая может надолго парализовать человека. Сейчас он по-прежнему находится на вооружении. Кого-то из зачинщиков мы арестовали, но этих людей было немного, и большая их часть после проведенной профилактической работы разошлась по домам. Все-таки уговоры подействовали. С нашей стороны в тот момент, когда мы освобождали площадь, раздавались, конечно, холостые выстрелы, но в толпу, повторяю, никто не стрелял.
За годы, проведенные мною на службе в МВД СССР, внутренние войска никогда не стреляли в свой народ. Никогда! Стреляли только в преступников, посягавших на честь народа! На честь людей! Если в Чимкенте на базаре пьяная толпа рвала на части местный отдел милиции и шла на штурм городского комитета партии, — вот тогда да, тогда войска стреляли. И защищали — тем самым — народ! Но ни у кого из нас, руководителей МВД, и мысли не было, чтобы отдать команду применить оружие «на поражение». Внутренние войска никогда не были вооружены разрывными пулями и безжалостными по отношению к человеку отравляющими веществами.
О событиях в Орджоникидзе я в полном объеме рассказал Леониду Ильичу. Он был шокирован, долго не мог понять, как же такое случилось, кто здесь виноват, что произошло, Это были тяжелые дни в его жизни. Больше всего он переживал за обком партии, за критику в его адрес. Был созван Секретариат ЦК КПСС, его вел Суслов. Докладывал Соломенцев, присутствовал и министр Щелоков. Секретариаты ЦК проходили на Старой площади, в просторном зале здания ЦК КПСС. Обычно на него приглашались различные заинтересованные лица — в этот раз здесь выступали представители отдела административных органов ЦК, Прокуратуры, МВД и КГБ. Обо всем говорилось как есть. Все действия внутренних войск и милиции были признаны правильными. Суслов дал очень резкую оценку работе партийной организации республики по интернациональному воспитанию трудящихся. Кабалоев, вызванный на Секретариат, был немедленно исключен из партии и отправлен на работу в какую-то глухомань. Но разве от этого стало легче?
Я только раз в жизни говорил с Леонидом Ильичом о Сталине. Иногда я спрашиваю себя: почему Брежнев не повторил Хрущева в плане развенчания «культа личности»? Думаю, здесь есть по крайней мере две причины. Во-первых, Леонид Ильич прошел войну с самого начала и до 9 мая 1945-го. Как и каждый боец, он был «заряжен» на победу, а олицетворением этой победы тогда для всех без исключения был именно Сталин. Конечно, это сказалось и на Брежневе. А во-вторых, XX съезд КПСС уже высказал отношение партии к Сталину. Решения этого съезда в «эпоху Брежнева» никто не отменял, просто все было нормально и спокойно, никто Сталина не возвеличивал, но никто его и не затаптывал. Не было такого драматизма, ажиотажа и спекуляции вокруг имени бывшего
Были ли свои слабости у Леонида Ильича? Конечно, были. Что я имею в виду? Скажем, его страсть к наградам. Эту страсть, почти болезнь, видели все. Для меня ясно, что в этом вопросе Генеральный секретарь ЦК КПСС должен был бы, конечно, вести себя скромнее, и я — признаюсь — говорил об этом Леониду Ильичу. Как-то раз, пользуясь тем, что он был в хорошем расположении духа, я в очень осторожной и деликатной форме повел с ним разговор на эту тему. Леонид Ильич меня не понял. «Я, — говорил он, — не просил эти «звезды» у партии». «Кто же будет отказываться, — отвечаю, — если предлагают? Но, наверное, не надо бы, чтобы предлагали». Леонид Ильич промолчал. По-моему, этот разговор шел после присвоения ему звания маршала. Но во второй раз подобные вопросы не задаются. А потом мне и жена сказала: «Ну что ты раздражаешь человека, зачем это надо?» Тут уже я промолчал. А у него это действительно была слабость. И находились люди даже из членов Политбюро, скажем — Суслов, которые по-своему играли на этой «струнке» Леонида Ильича. И не без пользы для себя. А Леонид Ильич это не видел — или не хотел видеть, не знаю. Но никогда не появлялся на людях при полных орденах.
История — это та самая наука, которая со временем все поставит на свои места. Я где-то читал или слышал, что история есть величайший хирург; по-моему, так говорили древние. Обидно другое. Только у нас в стране хают бывших высоких руководителей. При жизни захлебываемся от аплодисментов, а стоит человеку уйти из жизни — или просто на пенсию — как мы тут же начинаем вытирать об него ноги и изгаляемся над ним на все лады. Да порядочно ли это, на самом-то деле?! Почему в той же Америке так не бывает? Или мы просто уже не люди?
Сегодня утром получил письмо от Галины Леонидовны. Обычный конверт за пятак с портретом генерала Карбышева.
Письмо грустное.
Здравствуй, Юра!
Я получила три твои письма, но вот с ответом что-то припозднилась. Время есть, но я немного захандрила, наверное, пройдет. Витуся и Гена работают. Галя в десятом классе, собирается поступать в Университет на филфак. Маму перевозили с дачи на московскую квартиру и простудили. [1] Вечером собрались все дети, внуки и кто помогал переезжать. Был и брат, но мы по-прежнему не разговариваем. Попрощалась мама со всеми, поблагодарила за хорошее отношение к ней, и мы разъехались. А на следующий день у нее поднялась температура и ее забрали в больницу в инфекционный корпус.
Я разговаривала с ней по телефону, ей уже лучше. Витуся договорилась с Полиной, [2] что пока она будет с ней. А потом — другая. Вот это у нас главная задача: наладить ей быт. Все это не очень просто. Но мы с Витусей сделаем все как надо. Как ни скажи, а забот прибавилось, ей ведь и есть не все можно, не говоря уже, что она совсем ничего не видит. Наверное, поэтому я и скисла. Как живу, я ответить не могу, не знаю. Нигде еще за эти три года не была.
Скоро тебе пришлют из суда бумаги, [3] а после твоей подписки еще одна какая-то организация должна подписать. Потом, что решит суд по месту жительства — и все.
Жди, Галя, своей участи.
Страшно устала от всего. Дача стоит заброшенная, никто на ней не живет… Платить за дачу помогает мама. Никто не звонит и не приходит — за редким исключением.
Все время одна. Вчера приходила Наташа, жена Гарика, было воскресенье, мне было тошно, я ей позвонила, она приехала. Посидели — поболтали. Посылала тебе две телеграммы в ноябре, но мне сообщили, что адресат выбыл. [4]
Я конечно же, буду писать, но не сердись, если что не так. Пойми, мне очень тяжело. Пиши, что тебя интересует..
1
По решению Комиссии по привилегиям Верховного Совета СССР бывшие члены Политбюро и члены их семей с мая 1990 года были лишены госдач.
2
Речь идет о женщине из бывшей обслуги Л. И. Брежнева.
3
Имеется в виду иск Г. Л. Брежневой, опротестовавшей конфискацию имущества ее семьи..
4
Ю. М. Чурбанов находился в Ташкенте, где выступал свидетелем в судебном процессе.
Здесь, из колонии, можно несколько раз в год звонить домой. Потом эти деньги высчитываются из твоей зарплаты. Прочитал письмо и понял: нужно позвонить, хоть как-то поддержать человека…
Но моя «очередь» не скоро, месяца через два…
Ничего не поделаешь. Закон для всех один, хотя газеты раструбили, что в колонии меня встречали чуть ли не с оркестром, что Чурбанов и тут превратился, как сказал писатель Юрий Нагибин, в некую «тюремную номенклатуру».
Я хорошо помню тот день, когда застрелился Щелоков. Было это уже при новом министре Федорчуке, где-то через год-полтора после того, как Щелокова отправили на пенсию. Удивился ли я такому финалу? Пожалуй, все-таки нет. Самоубийство для Щелокова было в известной степени выходом.