Мой труп
Шрифт:
– Не знаю.
– Сашик стал маленьким мальчиком, чья нежно любимая мать мешает ему играть в пасочки, вместо того чтоб пойти и подыскать себе, в конце концов, мужика.
– Хоть какая-то! Ну должна ж ты быть с кем-нибудь счастлива.
С кем угодно - только не с Костей. Саша и не скрывал свой подтекст.
– Должно ж у вас это когда-то закончиться!
– Все закончилось, Сашик. Давно. Мы просто друзья.
– Ты так думаешь?
– Он обрадовался как ребенок. И расстроился как ребенок.
– Нет, Яныч сказал, что я радуюсь по-свински, потому
– И скажи, что он был неправ, - ухмыльнулась я.
– Была б твоя воля, ты б сбагрил меня и черту!
Сашик насупился. Передумал. Улыбнулся. Кивнул.
Если б на моем месте сидел Костя, мой масик отпирался б до последнего. Но, как и с Ариной, мы с ним легко принимали несовершенства друг друга. В нашем случае было просто бессмысленно лгать и пытаться быть лучше, чем есть, - ненавидеть друг друга еще больше мы б все равно не смогли.
– Может, и прав, - вздохнул Сашик.
– Но, по-моему, ты не должна его слушаться.
– С чего я должна его слушаться?
– Ты всегда его слушаешь.
– Неправда.
– Да ладно… Всегда. Мы ж любим его. Нашего Котика.
– Мы не любим. Ты любишь. Я - не люблю.
– Да ладно… Если бы вы не любили друг друга, ты б давно была замужем.
– Я была замужем. Забыл? Я не создана для семейной жизни.
– Когда ты жила с нами, ты так не считала!
– сказал Сашик резко, с затаенной обидой - прищемленной, как палец, угодивший меж двух дверей.
Сказал так, что мне захотелось подуть на его обиженный палец.
– Саша, когда это было?
– Это было, - сказал он упрямо.
И в чем, в чем, а в этом он был прав.
Между двумя самоубийствами «от несчастной любви»… я была счастлива. Я опять победила!
Я снова поверила: норма - для ограниченных личностей. Любовным комбинациям нету числа. Если судить по «нехорошим» пьесам, мой вариант - почти банальный! За лето после второго курса я выхлебала боль до дна и… привыкла к нашей странной любви на троих. Осенью я окончательно переехала к ним.
Я привыкла есть приготовленный Сашиком ужин, делать с ним вместе маски из глины, покупать одну упаковку краски для ресниц на двоих и утешать его после ссор с Костей… Привыкла, что Костя моет мне голову. Привыкла, что мы читаем с ним все книги вместе, обговаривая каждый абзац. Привыкла обсуждать с ним каждую мелочь своей жизни и спрашивать его совета во всем. И прятаться под его подбородком, когда мне хреново. И рассказывать Косте обо всех своих пассиях (мы называли их «Наш мальчик» - «Наш мальчик-1», «Наш мальчик-12»), и высмеивать всех. И безнаказанно целовать его - в шею, в подборок, в висок, в бровь, в макушку… И жмуриться от нежности.
Мы были неприлично идеальной семьей! Никогда - ни после, ни до, ни тем более с мужем - мое счастье не было таким тихим и теплым, таким мещански-рождественским. Я возвращалась домой, и Костя ругал меня
И где-то на дне меня, как потускневшая монетка в колодце, по-прежнему лежала уверенность - мы были созданы друг для друга. Я могла прожить с ним до скончания лет! Так или эдак. Я б нашла способ. Но в тот день, когда Костя сказал, что навсегда уезжает из Киева в Питер, мое сознание треснуло. Раскололось!
Я выжила. И опять победила. Я вышла замуж… Это было давно. Так давно, что давно не было правдой.
Аж странно, что Сашик так и не смирился со мной.
– Ты правда больше не любишь Костю?
– Сейчас он ничего не играл. Он был самим собой. И я подумала, что за четырнадцать лет от Саши ничего не осталось - кроме любви. Он был одной непреходящей любовью к Косте.
– Хочешь правду, мой масик? Я плохо помню, что значит «люблю».
– То есть как?
– Мне никто не верит, но я даже в книжках пропускаю места, где написано про любовь. Мне их скучно читать.
– То есть как?
– повторил он.
Он смотрел на меня голубыми глазами мягкой игрушки. Он тоже не верил. В его понимании жизнь накручивалась на слово «любовь». Вся его жизнь - оказалась любовью к Косте. Любовь была фабулой, темой, идеей. Он был типичным героем мелодрамы - «незаконнорожденной дочери Мельпомены».
«Мелодраму не зря называют пародией классицистической трагедии», - говорила нам Сфинкс.
Все в мелодраме было преувеличенно и неправдоподобно. Ее герои никогда не страдали трагическим выбором, их не мучили сомнения, не раздирали противоречия. Их позиция была однозначна. Я никогда не слыхала, чтоб Сашик горевал об уходе из театра Франко. Ни разу не поймала на крамольной мысли: а может, карьера была важнее огромной любви?
С годами он и сам стал походить на пародию - пародию на большую любовь. Все его страдания были преувеличенны, все признания неправдоподобны. Говоря о своих чувствах, он мог вдруг запеть оперную арию. И я сразу вспоминала, что мелодрама - переводится как «поющая драма» и в XVIII веке сопровождалась обязательной музыкой. Когда-то я ненавидела Сашика, теперь… мне было жалко его.
Теперь, взирая на людей, упивающихся влюбленностью, я видела детей, умиляющихся своим глупым пасочкам. Когда я видела человека, страдающего от любви, у меня было такое чувство, словно его избивают у меня на глазах. В случае с Сашиком оно умножалось на сто. Я знала, как ему больно. Знала его боль лично. Именно Сашик не давал мне забыть, что любовь - это больно.
– Ты и мужа своего не любила?
– спросил он с любопытством. В его устах это прозвучало: «И давно ты больна?»
– Любила. Но до того, как вышла за него замуж.