Мой труп
Шрифт:
Мне хотелось оказаться дома, открыть холодильник и сказать Андрею, что я не брошу его - все хорошо!
Мой так и не вызванный мент круглоглазо посмотрел на меня - он больше не сомневался, что имеет дело с законченной шизофреничкой.
«Ты не понимаешь!» - раздраженно дернула я плечом.
Когда дело касалось смерти, никто не понимал меня. Никто, кроме Ануя, Блока, Булгакова, Микеланджело, Гете, Клейста, Цветаевой, чьими высказываниями я исписала когда-то мой творческий дневник. И я давно привыкла, что кроме них меня не понимает никто.
Я
Вперед?
…к переходу.
Моя жизнь напоминала заевший семафор, подмигивающий желтым зрачком - ждите, ждите, ждите - бесчисленное количество раз.
Мент шел за мной, неотделимый от сознанья, разбухшего от неразгаданной смерти. Машины на проспекте Победы застыли в пробке. Лето раздело женщин почти донага. Но труп Андрея в моем холодильнике делал этот мир нереальным.
Творческий дневник нас заставлял вести тот же И. В. «Вы будете отбиваться от меня, но я все равно буду настаивать. В дальнейшем это вам пригодится для работы, поверьте мне на слово», - сказал он на первой не сорванной лекции. Я поверила и спросила: «А если кто-то уже ведет дневник, вести теперь два? Один любовный, второй - искусствоведческий?» И, получив высочайшее разрешение их совмещать, торжественно возвела свой дневник в ранг «творческого».
Я была единственной, кто вел «творческий дневник» все пять лет, и уж, конечно, единственной, кто вел его до сих пор. Я была единственной, кто чувствовал себя на лекциях шефа как рыба в воде… На нашем курсе собралось семь девочек - от семнадцати до двадцати шести. Некоторых я восхищала, некоторых раздражала, иные чередовали два чувства.
Но не менее спорные чувства вызывал у них сам И. В. Его веселая наглость, бесцеремонное панибратство, привычка непрерывно пробовать нас на прочность и, азартно сверкая глазами, ждать, сможем ли мы ответить ударом на удар, - казались им столь же непозволительным хамством, как мои выходки очкастой гранд-даме. Они зажимались и прятались в свою скорлупу. Они не желали играть в его спектаклях. Они не понимали, что это просто игра.
Он постоянно подначивал нас! Первый вопрос, который Игнатий задавал поступающим (перед вторым, менее важным «Зачем вы идете в театральный?»), «Когда вы собираетесь уйти в декрет и родить мне… то есть не мне, ребенка?» Видимо, мысль, что мы можем сделать это все сразу, развалив его курс на корню, стала навязчивой идеей, беспрерывно приводящей его в ужас.
На первом курсе мы отмечали мой день рожденья на паре. И. В. подошел ко мне с бокалом в руках и, начав со слов «Хорошая моя…», нагнулся, поцеловал в щеку и прошептал все остальное на ухо. Я замерла, группа тоже, но по разным причинам. (Как думаете, что он сказал мне? «Хорошая моя, сделай, пожалуйста, стенную газету. Институт требует. Ну хотя бы ради меня».)
Наших барышень это шокировало. В еще больший шок их повергло первое занятие по театральной критике. Две пары подряд мы разбирали первую строчку (!) первой ремарки (!) первого явления пьесы «Горе от ума».
В частности, что происходит ранним утром за дверью в спальню Софии, где пребывает Молчалин и «откудова слышно фортопияно с флейтою»?
– Были ли Софья и Молчалин любовниками?
–
Ответ казался само собой разумеющимся:
– Нет, - ответила Галя. Ей было семнадцать.
– Почему нет?
– И. В. по-мальчишески засунул руки в карманы и прошелся по аудитории, предвкушая удовольствие.
– Об этом не сказано в пьесе.
– Мало ли о чем люди не скажут вам вслух, - отметелил И. В.
– Там сказано «слышно фортепьяно». Нельзя играть на фортепьяно и заниматься сексом одновременно, - включалась я.
– Ты уверена? Или ты просто не пробовала?
– оживлялся И. В.
– Ну… - Я честно пыталась представить подобную позу.
– Теоретически, если Софья нагнется и будет играть, а Молчалин пристроится сзади, играя при этом на флейте…
Именно из-за таких вопросов Игнатий и прослыл пошляком. Именно из-за таких ответов он взял меня на курс. Я с легкостью отбивала его удары, я сразу вступила в игру, не сразу осознав, что это не игра, а учеба.
Пять лет И. В. выкручивал нам мозги своими вопросами, он крутил их, как уши ленивым детям: думайте, думайте, думайте. Пять лет он называл нас исключительно «слепоглухонемые идиотки», презрительно отфутболивая наши гримасы целомудрия, черно-белые попытки делить героев на «хороший», «плохой», привычку хватать то, что лежит на поверхности.
Весь первый курс мы сходили с ума. Многие ломались, многие не понимали, чего он хотел. Многие так и не поняли, в чем состоит наша профессия - театроведение.
Я не понимала, почему остальные не понимают его! Лишь много позже я осознала: за исключеньем меня и Арины, все наши девочки были нормальными (за пять лет три из них вышли замуж, две из трех таки улизнули в декрет). И «вы - ненормальные» - не было для них комплиментом!
И все же нужно быть ненормальным, чтоб видеть жизнь без прикрас - не прикрываясь ни целомудренным «об этом нельзя говорить», ни игрою на фортепьяно и флейте.
Театр - самое условное из искусств - надменно отторгал все людские условности. Препарирующий самые черные страсти героев самых черных трагедий, театр учил тебя понимать даже убийц.
Но театр - отражение жизни. Пять лет Игнатий Сирень крушил наши иллюзии, уча принимать жизнь такой, какой она есть. Пять лет он учил нас анализировать каждое слово пьесы, каждый жест актера и ставить под сомнение каждое слово и жест.
И по сути своей театроведение было очень похоже на работу психолога или следователя…
Проходя мимо дешевых лотков, я купила еще одну порцию кофе и опорожнила пластиковый стаканчик залпом - как стопку водки. Села на остановке маршрутки, достала из сумки дневник и написала на чистом листе: «Действующие лица».
Учась в театральном, я проглотила тысячи пьес. Я знала, нормальные люди не любят читать пьесы, но мне нравилось, что, в отличие от прозы, в драматургии все так емко и ясно - никаких длинных, ненужных отступлений, описаний природы и чувств - действие мчится вперед, вся необходимая доп. информация умещается в коротких ремарках.