Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
"Признать Советскую Республику угрожаемой по сыпному тифу".
"Запасы нефти на Московской электрической станции почти совершенно иссякли".
"Установлено новое движение трамвайных вагонов. Линии 1,3,5,8,11,13,18 и 19 отменяются".
"Коллегия Горпродукта постановила продажу часов отменить".
"Работники Советской власти в провинции часто бывают в безвыходном положении: надо представить смету в 10 экземплярах, а бумаги нет".
"Постановлено в Москве прекратить подачу потребителям электричества с 11 часов вечера".
"С 10
"Объявляется на 5 и 6 января с, г, всеобщая обязательная повинность по очистке площадей, улиц, тротуаров и бульваров Москвы от снега".
И так далее в том же роде.
Это из газет за первую неделю января.
11
Бонч-Бруевич рассказывает:
"В 1919 г, в Кремле красноармейцами был устроен литературно-музыкально-вокальный вечер, на котором, между прочим, должна была выступить артистка Гзовская. Ленин решил пойти послушать и пригласил меня пойти вместе с ним. Мы сели в первый ряд.
Гзовская задорно объявила "Наш марш" Владимира Маяковского.
Артистка начала читать. То плавно ходя, то бросаясь по сцене, она произносила слова этого необыкновенного марша:
Бейте в площади бунтов топот!
Выше, гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
Перемоем миров города.
– Что за чепуха!– воскликнул Владимир Ильич.– Что это, "мартобря" какое-то?..
И он насупился.
А та, не подозревая, какое впечатление стихи производят на Владимира Ильича, которому она так тщательно и так изящно раскланивалась при всех вызовах, искусно выводила:
Видите, скушно звезд небу!
Без него наши песни вьем.
Эй, Большая Медведица! требуй, чтоб на небо нас взяли живьем.
И после опять под марш:
Радости пей! Пой!
В жилах весна разлита.
Сердце, бей бой!
Грудь наша - медь литавр.
И остановилась. Все захлопали. Владимир Ильич закачал головой, явно показывая отрицательное отношение. Он прямо смотрел на Гзовскую и не шевелил пальцем.
– Ведь это же черт знает что такое! Требует, чтобы нас на небо взяли живьем. Ведь надо же договориться до такой чепухи! Мы бьемся со всякими предрассудками, а тут, подите пожалуйста, со сцены Кремлевского красноармейского клуба нам читают такую ерунду.
И он поднялся.
– Незнаком я с этим поэтом, - отрывисто сказал Владимир Ильич, - и если он все так пишет, его писания нам не по пути. И читать такие вещи на красноармейских вечерах - это просто преступление. Надо всегда спрашивать артистов, что они будут читать на бис. Она под такт прекрасно читает такую сверхъестественную чепуху, что стыдно слушать! Ведь словечка понять нельзя, тарарабумбия какая-то!
Все это он сказал вслух отчетливо, ясно и стал прощаться с устроителями вечера, окружившими его плотным кольцом. Наступила неожиданная тишина, и он, торопясь,
Владимир Ильич долго помнил этот вечер, и, когда его звали на тот или другой концерт, он часто спрашивал: "А не будут ли там читать нам "Их марш"?.." Его задевало, что словом "наш" Владимир Маяковский как бы навязывал слушателям такое произведение, которое им не нужно.
Его отрицательное отношение к Маяковскому с тех пор осталось непоколебимым на всю жизнь. Я помню, как кто-то упомянул при нем о Маяковском. Он только кинул один вопрос: "Это автор "Их марша"?.." - и тотчас же прервал разговор, как бы совсем не желая ничего больше знать об этом глубоко не удовлетворявшем его поэте.
Луначарский добавляет: "Сто пятьдесят миллионов" Маяковского Владимиру Ильичу определенно не нравились. Он нашел эту книгу "вычурной и штукарской".
Да и по словам Горького, "Ленин относился к Маяковскому недоверчиво и раздраженно: "Кричит, выдумывает какието кривые слова, и все у него не то, по-моему, - не то и мало понятно".
Отношение как на ладони. Однако никому и в голову не приходило запрещать Маяковского, уничтожать Маяковского, зачеркивать Маяковского красным цензурным карандашом.
Он продолжал издаваться, печататься, даже в ЦО.
Выиграла ли от этого наша поэзия?
Как будто выиграла.
Четырнадцать держав шло на нас с мечом и огнем. Хлеба выдавали для первой категории по полфунта на день. А цензуры не было. Мы знали только РВЦ, то есть: "Разрешено военной цензурой". Если никаких военных тайн поэт или прозаик не разглашал, этот штамп РВЦ ставили на корректурные листы без малейшей канители. А уж за эпитеты, за метафоры и знаки препинания мы сами отвечали.
12
В газете "Советская страна" была напечатана моя поэма "Магдалина".
Одним из редакторов газеты был Борис Федорович Малкин, мой земляк по Пензе. Одновременно он заведовал и Центропечатыо.
Дня через три после выхода номера газеты с "Магдалиной" я зашел к нему в кабинет:
– Доброе здоровье, Борис Федорович.
Он поднял на меня свои большие коричневые, всегда очень грустные библейские глаза и сказал пискливым голоском, столь же безнадежно-грустным, как и глаза:
– Здравствуйте, Анатолий. Садитесь. Побеседуем.
А перед дверью кабинета ждали приема два сотрудника Центропечати с желтыми папками для бумаг и несколько посетителей.
Я спокойно сел в архиерейское кресло, еще не протертое советскими служащими, поэтами, писателями, журналистами и прочей богемой, приходящей к Малкину по делу и без всякого дела.
– Вчера ночью, Анатолий, я был в Кремле у Ильича, - грустно пропищал Малкин.– Он только что прочел вашу "Магдалину".
Борис Федорович замолчал. А глаза его стали еще грустней. "Ладно, подумал я, - мы тоже не лыком шиты. Мы тоже умеем помолчать, когда надо. Посмотрим, кто кого перемолчит".