Мой знакомый учитель

Аношкин Михаил Петрович

— С первым и не последним, — улыбнулся Мельников. — Мать, налей-ка нам по стопочке!

Мельников придвинул свободный стул, усадил Глазкова рядом и, обняв его за плечи, сказал:

— Слышал я о вас от Люси. Очень рад познакомиться. Только, сдается мне, где-то я вас встречал.

— Встречали, — ответил Глазков.

— Вот память дырявая стала!

— Недавно, я чуть под автобус не попал…

— Верно! Я тогда к Люське торопился.

— А я от них шел.

— Вот, понимаешь, как бывает!

— Но ведь мы с вами еще раньше встречались.

— Ну-ка, ну-ка! Напомни.

— Мы с вами однополчане.

— Ох, ты! — радостно подскочил на стуле Мельников, снимая руку с плеча Глазкова, и даже подвинулся поближе. — Ты тоже из 28… полка?

— Да.

Из третьего батальона.

— Так ведь и я…

— Из второй роты.

— Батюшки мои! Как же я вас не знаю?

— Знаете! Я служил в третьем взводе.

— Так я ж командиром этого взвода был! — воскликнул Мельников, хлопнув себя по колену. — Да кто же ты такой, черт побери!

— Моя фамилия Глазков.

— Слышал.

— Не вспомните?

— Стоп, стоп… Командир третьего отделения сержант Глазков? Володя Глазков?

— Он самый.

Мельников вдруг нахмурил брови, немного отодвинулся, вероятно, для того, чтобы лучше рассмотреть Глазкова, хмыкнул раза два, скрывая этим свою растерянность. Нет, не мог признать в этом солидном мужчине с поседевшими висками прежнего сержанта, почти мальчишку. И потом… После того боя…

— Или хмель в голову ударил, — тихо проговорил Мельников, — или я что-то путаю… ведь сержант Глазков погиб.

— Как видите, он перед вами.

— Погодь, милый друг, — выпытывал Мельников, — но ведь сержант подорвал себя гранатой!

— Уцелел!

— Уцелел? Выходит, ты это ты — тот самый Глазков?

— Тот самый.

— Сержант Глазков?

— Именно! — засмеялся Владимир Андреевич, видя, в какое недоуменье повергла эта встреча Мельникова. Но тот, кажется, уже пришел в себя, убедился, наконец, что перед ним сидит действительно сержант Глазков, а не кто иной, и страшно обрадовался. Протянул к нему руку и закричал так, что обратил на себя внимание всех:

— Дорогой ты мой сержант! Дай-ка я тебя поцелую, родной ты мой человек!

И он заключил Глазкова в железные объятия. Люся засуетилась. Она подумала, что буйная радость отца внесла неловкость в общую застольную обстановку, и сказала громко:

— Папа, ты уже пьян!

Мельников освободил Владимира Андреевича от объятий, рукой смахнул с глаз слезу и возразил твердо и совершенно трезво:

— Ничего подобного! Я еще не пьян. Но знаешь, кого я встретил? Нет, ты не знаешь, кого я встретил. Тебе он только учитель, а мне больше — друг, однополчанин, и не просто однополчанин, а герой в полном смысле слова.

— Это вы зря, — сконфузился Владимир Андреевич. — Так сразу да при всех.

— Неправда разве? Погодь, а где твоя Звезда? Почему я на твоем пиджаке не вижу Золотой Звезды?

— Никакой у меня Звезды нет.

— Вот оказия какая! И ты ничего про Звезду не ведаешь?

— Ничего.

— Да, да… Тебя ж считают… Но это мы поправим! Завтра же и поправим!

— Папа! Объясни, пожалуйста, никто ж ничего не понимает, — снова вмешалась Люся, и только теперь Владимир Андреевич обратил внимание на то, что за столом разговоры смолкли, гости и хозяева внимательно слушают их с Мельниковым диалог. У Лены пылали щеки, она перебирала в волнении кисточки скатерти и глядела на свои руки. Владимиру Андреевичу сделалось неудобно от любопытных взглядов. «Смешно прямо: из обыкновенного смертного превратился в необыкновенного. И всем стало вдруг интересно: а как выглядят необыкновенные люди? Нет, ничего не напутала Марфа Ильинична, новость до нее долетела быстрее, чем до меня. Бывает и так».

— Объяснять долго.

— Рассказывайте!

— А может, не нужно? — взглянул на Мельникова Владимир Андреевич. — Вроде неудобно…

— Все удобно. Но чтоб рассказ лучше клеился, налей-ка нам, мать, еще по рюмочке. Хозяева дорогие, угощайте и других.

Мельников поднял свою стопку, чокнулся с Глазковым и проникновенно сказал:

— Сто лет жизни

тебе, сержант! Жить тебе долго-долго, потому как тебя уже однажды похоронили, а ты выжил.

— Спасибо! — растроганно проговорил Владимир Андреевич. К нему тянулось чокаться сразу несколько рюмок и стопок, его стопка весело позвякивала о другие. Он встретился взглядом с Леной, улыбнулся ей и выпил. Сел.

Мельников двумя пальцами — большим и указательным расправил усики, кашлянул и начал, усаживаясь рядом с Глазковым. И вот что он рассказал…

— Полк наш квартировал недалеко от границы, в Западной Белоруссии. Потрепал нас фашист в первые дни, но и мы ему всыпали порядочно, ого, было дело, верно ведь, сержант? Попятились мы, однако, на восток, сила за фашистами была, целые полчища лезли с танками, бомбами засыпали нас с воздуха. Горько пришлось, чего тут скрывать, многих боевых товарищей потеряли мы в боях. Укрылись в Пинские болота. По болотам, голодные и мокрые, без сна, еле живые добрались к своим. Да, туго было, что и говорить, верно ведь, Володя?

Но это все присказка. В декабре сорок первого стукнули фашиста под Москвой, попятился назад, вроде вздохнули мы свободно, окопались, встали на рубеже, и полный порядок. Стояли таким-то образом до лета сорок второго года, а летом он, гад, снова попер да еще как попер: на Волгоград и Воронеж. Опять туго пришлось нам, сбил он нас с позиций, и мы покатились на восток. Вот тут и начинается сказка. Полк наш поредел, но мы пополнились, и снова в бой. А он, стервец, прет и прет. Бились день, бились два, неделю, крепко нажал на нас гад. И решили наши командиры отходить, ничего не попишешь. Но фашист сел нам на хвост и не слезает. Это уже пахло разгромом полка. Тогда командиры решили оторваться от противника на водном рубеже. Рубеж небольшой, но подступы к нему болотистые, тонкая ниточка связала один берег с другим — шоссе и мост. Надо было взорвать мост, а времени на подготовку взрыва не осталось. Вопрос стоял так: сумеем взорвать мост, значит, спасем полк, не сумеем — все погибнем. Сержанту Володе Глазкову приказали взорвать мост после того, как пройдут по нему последние наши части. Попробуй определи, когда пройдут последние наши части! У сержанта Глазкова хватило терпения и выдержки ждать. Дождался — на мост въехали фашистские танкетки. Тогда он, рискуя жизнью, взорвал мост. Все полетело в воздух. Сержант Глазков спас полк. Но это лишь начало сказки. Потом случилось так, что фашист снова нагнал нас, снова грозила гибель полку. Вызвали нашего командира роты к командиру полка и приказали прикрыть отход. Легко сказать — прикрыть! В роте бойцов осталось мало, в боях безвылазно — устали! Но приказ есть приказ, обсуждению не подлежит: стоять насмерть, дать возможность уйти полку подальше. Снялся полк с позиций и ушел на восток, а мы, маленькая горсточка людей, остались прикрывать отход. Зависело все от нас: выдержим — полк спасется, не выдержим — погибнут тысячи людей.

Утром фашисты принялись молотить нашу оборону из пушек и минометов, потом начали обрабатывать самолетами. Что было, не рассказать — светопреставление: дым, гром, пыль. Ни зги не видно. От грохота из ушей кровь текла. Только окончилось, танки полезли. Три подбили, а два повернули назад. За танками бежали автоматчики во весь рост. С огромным напряжением отбили-таки атаки. Командира роты убило, многих ранило. Приказано было продержаться до полудня, а мы продержались до вечера. Трижды лезли фашисты и трижды получали по зубам. Больше сил не оставалось. Я тогда командование ротой принял. Уходить пора, а как уйдешь, если неприятель на спине сидит? Спрашиваю бойцов: «Кто останется прикрывать отход? Нужны трое-четверо со станковым пулеметом и ручным тоже». Вызвался сержант Глазков и еще двое бойцов. Попрощались с ними: на верную гибель оставались наши друзья, и побрели на восток. Кто мог, сам шел, многих на руках несли — не имели сил идти. Теперь наша жизнь зависела от троих смельчаков, от троих товарищей. Сумеют задержать врагов хотя бы на час — уйдем от верной гибели, не сумеют — значит, всем конец…