Моя АНТИистория русской литературы
Шрифт:
Как раз вскоре после этого мамаша и решила учить меня игре на пианино – кто-то сказал ей, что это занятие дисциплинирует ум. Но меня это совершенно не привлекало – я и так после школы ужасно уставала, а тут еще надо было сидеть на табурете и долбить пальцами по клавишам. Правда, когда у меня впервые получилась мелодия «Жили у бабуси два веселых гуся», я почувствовала бурный восторг и уверенность в собственных силах, но, чтобы продвигаться дальше, нужно было столько всего долбить, учить все эти ноты, ключи, диезы, бемоли, так долго тренироваться – меня эта перспектива просто ужасала. Два раза в неделю ко мне приходила учительница, пожилая дама в очках, очень интеллигентная и тихая. Сперва мне показалось, что она похожа на мою бабушку, и действительно, какое-то сходство было. Но бабушка была очень добрая, все мне позволяла и никогда не ругала, а вот учительница музыки оказалась очень настойчивой и упорной – задавала мне уроки, жутко сердилась, если я их не делала, и сразу же отправлялась жаловаться мамаше. Меня она иногда ужасно раздражала, особенно
И только много позже я узнала, что моя учительница музыки, оказывается, была сестрой Бахтерева, поэта из ОБЭРИУ… Хотя и Хармса я тоже узнала гораздо раньше, чем это неблагозвучное и труднопроизносимое слово. Его короткое и звучное имя очень легко запоминалось, кроме того, я очень часто читала его книжку про самовар Иван Иваныч. А иногда в детских журналах мне попадались другие его стихи, и там я как-то увидела портрет и самого автора: высокий, тощий, как жердь, мужик, в идиотской шапочке, похожей на шлем, с изогнутой трубочкой во рту, дебильным курносым носом, почти как у меня, и еще с каким-то дурацким полосатым шарфиком на шее. Этакая разновидность дяди Степы: беззаботный интеллигент на прогулке. В то время данный персонаж вызывал у меня сильнейшую неприязнь. Я даже зачирикала его черным карандашом, чтобы не видеть – так я обычно поступала всегда с картинками, которые меня раздражали. А больше всего меня раздражали: девочка Лялечка, жертва диких зверей из книги про Крокодила, Ванечка и Танечка, сбежавшие в Африку, а также жирный бородатый мужик с обрезом из книжки про Павлика Морозова.
В детстве я вообще ни одну мысль до конца додумать не могла, и, кажется, эта особенность психики у меня сохранилась до сих пор: только начинаю о чем-нибудь думать, и почти сразу же в голове все так расплывается, расплывается, словно туман какой, и по-своему это даже приятно, потому что постепенно меня начинает клонить в сон, а я больше всего на свете всегда любила спать. Раньше я еще очень любила есть, особенно булочки разные и пирожки, а теперь есть мне надоело, так что больше всего мне нравится спать. Я бы так всю жизнь и спала, наверное, но вот не удается: вечно меня все дергают, мешают, тащат куда-то. Хотя внешне я всегда хотела выглядеть собранной и энергичной. Может, иногда мне это даже и удавалось, но я не уверена. Стоит мне посмотреть на себя в зеркало, как я вижу там такую расплывчатую физиономию, на которой как будто навсегда отпечаталась подушка. Раньше меня это очень огорчало, можно даже сказать, в депрессию повергало. А теперь плевать! Просто я уже так много на протяжении своей жизни видела фотографий и портретов разных людей, в том числе и писателей, что поняла – не так уж страшно иметь такое лицо, как у меня.
Однако я очень отчетливо запомнила то потрясение, которое я испытала, когда впервые увидела портрет Зинаиды Гиппиус. В первое мгновение я даже испугалась, причем довольно сильно. И еще долго эта дама внушала мне сильный страх: такая строгая стильная, красивая, интеллектуальная, худющая, прямо иссушенная, да еще с сигаретой, и поглядывающая на весь мир свысока. После того как я увидела портрет Гиппиус, мне окончательно захотелось зарыться под одеяло, закрыть голову подушкой и спать, спать, спать!
А больше всего меня бесило то, что я никогда, никогда не смогу стать похожей на Гиппиус, даже если от меня вообще останутся кожа да кости, как у узников Освенцима. Иногда, в состоянии депрессии я вообще переставала есть, ну разве что самую малость ела, чтобы хоть как-то поддержать жизненные силы. Но даже когда я становилась очень и очень худой, я все равно не находила в себе никакого сходства с ней.
Постепенно, впрочем, эти мои ощущения утратили свою первоначальную остроту, а потом Гиппиус и вовсе перестала меня интересовать: после того, как я прочитала внимательнейшим образом ее дневники, где она, среди прочего, описывала и свой роман с Савинковым. То есть не совсем состоявшийся роман, а, можно сказать, виртуальный. Она писала там об одном волнующем моменте, когда что-то могло между ними случиться: прерывистое дыхание, шепот, дрожание рук, – но… ничего не случилось. Гиппиус что-то не так сделала, не так посмотрела, что ли… Однако меня она все равно после этого совершенно перестала интересовать, даже не знаю почему, но это так. Просто я представила себе, как плотный господин, со склонностью к полноте, каковым, судя по портретам, был Савенков, и утонченная стильная дама, сцепившись в жарких объятиях, по дороге натыкаясь на буфеты и круша дорогой хрусталь, хрипло дыша, продвигаются по направлению к постели… И все! Больше я так и не смогла избавиться от этой картины, и у меня в сознании навсегда запечатлелись эти крепко сцепившиеся Гиппиус и Савинков… Хотя сам Савинков мне тоже в общем-то всегда нравился. И я потом даже взяла строчку из его стихотворения для фестиваля декаданса в качестве девиза: «Морали нет – есть только красота!»
Глава 42
Эстетический просчет русской литературы
«Морали
В этом отношении они мне даже чем-то напоминают адвокатов, которые обычно находятся в сговоре с судьями, из-за чего последние неизменно требуют у полуграмотных старушек, чтобы те составляли свои заявления в суд по всем правилам или же, как они выражаются, «по форме». А так как не только старушки, но и большинство нормальных полноценных людей в расцвете лет не представляют себе, как выглядят эти составленные «по форме» заявления, то всем им приходится обращаться за помощью к адвокатам, и, естественно, не бесплатно. За счет этих заявлений и прочих непонятных обычным людям «тонкостей» адвокаты и живут. Судьи, в свою очередь, тоже внакладе не остаются: при случае адвокаты подкидывают им какую-нибудь халявную работенку, отсылая к ним своих простодушных клиентов… Короче говоря, в этой сфере, по моим наблюдениям, сложилась своеобразная круговая порука, необходимая для того, чтобы достаточно большое количество людей имели средства к существованию. И все! Никаких других объективных предпосылок для присутствия в этом мире такого количества адвокатов нет! Потому что, если хорошенько вдуматься, то любое заявление при желании можно прочитать и понять, причем не только составленное «не по форме», но даже если в нем присутствует некоторое количество ошибок.
Вот так и философы! Сами подкидывают друг другу вопросы о первичности материи, духа или же там единстве и борьбе противоположностей, и сами же их потом решают, вовлекая в этот процесс не только находящихся с ними в сговоре представителей смежных профессий из числа психологов и социологов, но и наиболее простодушных читателей, за счет которых они все в основном и существуют. Короче говоря, если человек в молодости поступил на философский факультет, то он потом до пенсии будет ломать себе голову над этими «вечными» вопросами и компостировать мозги окружающим, если только какие-нибудь экстремальные события в обществе не заставят его переквалифицироваться в «челнока», например, или же в торговца бижутерией в ларьке. Только тогда, возможно, его мозг переключится на решение более насущных для человеческого существования проблем. Но большинство – даже страшно подумать – так и умирают, ничего толком не узнав об окружающем мире и жизни. Потому что, если человек с юности привык заниматься какими-то бессмысленными кроссвордами и ребусами, то он рискует постепенно полностью утратить вкус к истине. Так что в данном случае, как и в ситуации с адвокатами, только этим и можно объяснить присутствие в мире такого количества философов. Плюс ко всему, каждый из «глобальных» и «вечных» вопросов, вроде тех, что я назвала выше, еще и делится на множество отдельных подвопросов и подвопросиков. А теперь попробуйте сосчитать: сколько людей должно этим заниматься, и, естественно, тоже не задаром! Печальная картина.
Но самое грустное, что в этот нездоровый процесс оказались вовлечены не только доверчивые читатели, но и некоторые из русских писателей, в том числе и те, кого принято называть «классиками». Увы! Самый яркий пример в этом отношении – Достоевский! И я уже об этом, кажется, писала. Герои Достоевского сплошь и рядом задаются совершено неестественными «вечными» вопросами, которые сегодня, то есть по прошествии всего каких-то ста с небольшим лет, уже практически никого не интересуют. Ну разве это не печально? Кого, к примеру, в наши дни волнует: есть все-таки где-нибудь так называемый «Бог» или же нет? Думаю, практически никого! Если, конечно, не принимать во внимание тех, кто занимается этим вопросом, опять-таки, профессионально, то есть нашел себе в соответствующей сфере деятельности «кормушку». В итоге, Достоевский, скорее всего, останется в истории литературы разве что как создатель «Скверного анекдота», то есть лет так еще через сто вообще рискует превратиться в автора одного произведения, наподобие Грибоедова.
И тем не менее все сказанное мной на противостояние «морали» и «красоты» не распространяется, несмотря на некоторую искусственность и высокопарность двух этих слов. Не только «базельский профессор» Ницше свихнулся, пытаясь проникнуть мыслью «по ту сторону добра и зла», но и любой ларечник или же «челнок» рано или поздно обязательно натолкнется в своей жизни на противоречие между добром и красотой, даже если они никогда не сочиняли специальных диссертаций на эту тему.
Само собой и мне постоянно приходится с этим сталкиваться, а иначе зачем бы я стала разводить здесь всю эту бодягу. Я, например, заметила: чем больше люди зациклены на так называемом «добре», тем меньше они обращают внимания на красоту и все, с ней связанное. В частности, мода на что-нибудь, как правило, таких личностей и вовсе выводит из себя. Удивительно, но то и дело приходится слышать, как какой-нибудь моралист, презрительно скривив губы, с нескрываемым отвращением выдавливает из себя: «Нынче это в моде!» А коммунисты в советские времена так и вовсе вели себя как настоящие маньяки и даже отлавливали на улицах модно подстриженных молодых людей, заставляя их бриться наголо. Оно и понятно: коммунисты уж точно были зациклены на добре и всяческих его разновидностях вроде борьбы за мир во всем мире…