Моя Дилор

Тиллаев Мурад

— Собака бассет — это так уж необходимо?

— Собака не в счет. Ты же о вещах говоришь. Собака — какая же это вещь? Это друг человека.

— Друг-то друг, а ты знаешь, сколько этот друг стоит? Ты видела мою сберкнижку? Там осталась совсем небольшая цифра, хоть и двузначная, — восемьдесят семь копеек.

— Попроси у дяди. Он дынями торгует.

— Ты так говоришь, словно он спекулянт. Он торгует, да, но он их выращивает. А это большой труд. Ты вырастила хоть одну дыню?

— Ну, не всем же выращивать, кто-то и есть

должен…

Ладно. Съездил я к дяде. Неловко, конечно, просить. Правда, дядя у меня — старик душевный.

— Понимаю, племянничек, — говорит. — У вас все так дорого в городе. А жена у тебя молодая, красивая. Одеться ей хочется. Да и тебе хорошо бы куртку сменить. Мы в кишлаке и то лучше одеваемся.

Я посмотрел на свою куртку — да, не новая. Я, правда, на это внимания не обращал — была бы теплая, и порядок. Но дяде поддакиваю.

— Да, — говорю, — пора куртку купить.

Ну, о том, что деньги — на собаку, конечно, молчу.

Дал он мне семьсот рублей.

— Держи. Будут — отдашь, нет — потерпим. Ты только к сердцу близко не принимай. Поцелуй свою красавицу.

Вернулся я домой, поцеловал свою красавицу и через неделю достал ей собаку. Правда, не бассета — не было бассетов, Кларахон последнего себе вырвала. Но и я не хуже приобрел — бультерьера. Он выглядит посвирепее, правда, башка тоже как казан для семейного плова, и разрисован полосами на манер кошки. В общем, добротный пес, ну, не пес еще — щенок двухмесячный. А по шкале моды стоит вровень с бассетом.

Не прошло и трех дней — бультерьер погрыз нам весь кухонный гарнитур, сжевал японский зонтик и сумку, ту, что из веревочек. Сумка ему особенно понравилась — все веревочки он растаскал, разложил по отдельности. Некоторые проглотил.

Дилор в отчаянии, а я молчу. Что я могу сказать? Не мои все это идеи, я ведь только исполнитель. Но, честно говоря, к бультерьеру у меня появилось некоторое товарищеское чувство, не зря говорят, что собака-друг человека.

Зато бассет измочалил джинсы-варенки Кларахон — это немножко успокоило мою Дилор. У женщин ведь своя логика, ее не всегда сразу поймешь.

Настаивать на новых зонтике, сумке и гарнитуре Дилор, очевидно, не решилась, да и просто знала, что не потяну я. Не поедешь же второй раз к дынному дяде.

Так и произошел у нас передых в погоне за модой, и даже Кларахон, по-моему, тоже приутихла. Серьги только навесила новые, треугольные, в красно-белую полоску. Ну, серьги — это ерунда, это мы моментально купили. А потом Дилор стала соображать — как бы не отстать от моды, но и не ввергать себя в финансовую пропасть.

— А почему мы с тобой никогда не ссоримся? — как-то спросила она меня.

— А чего нам ссориться, киска? Или

ты меня решила разлюбить?

— При чем тут разлюбить? Просто сейчас модно ссориться и даже разводиться. Вон Кларахон даже муж побил.

— Чему ж тут завидовать? А если ты и взаправду решила развестись, так прямо и скажи.

У меня защемило сердце, я ждал ее ответа. Но она горячо обняла меня.

— Пойми, это очень скучно и старомодно выглядит, когда муж с женой все время в мире живут. Надо, чтобы соседи увидели, что у нас страсти кипят. Ты знаешь что, Мурадик, ты меня немножко побей — так, понарошку, — и я с тобой поссорюсь и уеду к маме. Понарошку, на две недели.

— Что за глупости!

Она нахмурила брови, мне показалось, что она готова расплакаться. И я согласился.

Мы открыли балконную дверь, вышли на балкон. И там я вроде бы ударил мою Дилор и она счастливо завизжала. Под балконом собралась толпа с осуждающими криками. Дилор схватила чемоданчик и, театрально рыдая, побежала на трамвайную остановку.

Мы с бультерьером смотрели на нее с балкона, а народ гневно смотрел на нас…

Через две недели Дилор вернулась и не откладывая в долгий ящик с порога заявила мне:

— Тебе надо отпустить бороду! Это модно во всем мире. Даже в Гренландии. И сэкономишь на парикмахерской.

Я так соскучился по моей Дилор, что, конечно, возражать не стал…

— Ты не думай, от внешнего вида очень много зависит, — внушала мне Дилор. — Борода придаст тебе строгость, мужественность, величие. Вспомни хотя бы Льва Толстого. Или Карла Маркса.

Ее уверенность тут же передалась мне, и я, довольный, усмехнулся в будущую бороду.

Когда на моем подбородке пробились дружные всходы, я почувствовал, что меняюсь. Я как-то выпрямился, подобрался, походка приобрела степенность.

Были, правда, и казусы.

При моем появлении в продмаге некоторые личности с подпухшими физиономиями заметно оживлялись. Боком, по-крабьи, они подбирались ко мне, спрятав за борт пальто два пальца и многозначительно шевеля третьим. Несколько атак я выдержал, но однажды мой недооформившийся характер дал трещину. А в нее, как водится, просочилась влага. Та самая. В общем, домой я шел далеко не так степенно…

— Бомж! Еще зарежет! — суетливо посторонились две женщины.

(«Бомж» — это, оказывается, человек без определенного места жительства, бродяга. Это я узнал позже.)

Борода росла клочьями. Вид у меня действительно был подозрительный. Однажды я встречал сестру. Поезд опаздывал, и я прохаживался вдоль рядов кресел, поглядывая на утомленных ожиданием людей. Встречаясь со мной глазами, они ежились. Когда я нес чемодан к такси, сестра, как это водится у женщин, «на минутку» скрылась в телефонной будке. Тут-то меня и настиг лейтенант милиции.

— Гражданин, ваш чемодан?

— Как вам сказать, — растерялся я.

— Что в чемодане?

— Не знаю.