Моя другая жизнь
Шрифт:
— У вашего дяди была лошадь?
— У Пола Ревира была.
Огни Медфорд-скуэр были едва видны сквозь яркий свет фонарей магистрали. Река, уже полностью замерзшая, казалась плоской и бледной. Когда мне было семь лет, в 1948-м, где-то здесь я поцеловал Линду Палмер и сказал, что люблю ее.
Теперь мне хотелось поцеловать эту чернокожую девушку, Пичиз. Почему бы ей не стать моей любовницей — роман в Медфорде? Я обнял ее за талию и приблизил лицо к ее лицу. И почувствовал, как вся она напряглась, сжалась, словно меньше стала от страха, словно я — слюнявый
— Не надо, — сказала она.
— Я просто хотел поцеловать вас, ничего серьезного.
— Это как раз самое серьезное. Я уже года два как ни одного парня не целовала.
— Может, научились бы снова?
Она презрительно фыркнула.
— Иногда, когда я подругу ласкаю, ее муж на нас смотрит, но мы ему не позволяем нас трогать. Впрочем, ему и не хочется.
Она прикурила сигарету. Сказала, что замерзла.
— Теперь я вспомнил, что здесь было, пока дорогу не проложили.
— Что?
А я увидел это: сланцевые плиты, некоторые очень старые, все потрескавшиеся, с выбитыми именами и датами и простыми черепами наверху. Самые первые могильные памятники, какие я в жизни видел по пути из школы домой, прямо вот здесь, на холме над рельсами; тут когда-то были рельсы. И еще — головастики в канавах, на том месте, где теперь съезд № 32 отходит от магистрали. Мне было семь или восемь, я держал Линду Палмер за руку; и еще очень долго после того я пребывал в уверенности, что все надгробья — плоские серые плиты с ухмыляющимися черепами.
— Кладбище.
Она вскрикнула. Сказала:
— Я знаю, что вы тут со мной пытаетесь… бросьте это!
Она была в истерике. Я не мог ее успокоить. Она не позволяла к себе притронуться. Потом вскочила и заторопилась прочь; пошла по улице, чистой от снега, обратно на свою татуировочную тусовку. А я испугался пойти за ней. Испугался, что из-за этого недоразумения все там ополчатся против меня. Ведь могут здорово осерчать. Это был Медфорд, мой родной город, но они меня не знали; никто меня не знал.
Лучше сразу уйти, ускользнуть. Я забрался в машину и поехал вниз по Риверсайд-авеню, потом передумал и повернул к выезду на магистраль. Теперь выбраться из Медфорда совсем просто. Всего несколько секунд — и вот она, магистраль. А через несколько минут я уже подъезжал к Бостону, и Медфорд превратился в темень с парой неясных огоньков в зеркале заднего обзора.
XIV Прикосновение королевы
1
В тот вечер я сократил путь, поехав через Бостон, и это было ошибкой: от гнусного ощущения краха никакая спешка не избавит. Зимние скитальцы и бездомные ветераны, мелькавшие призрачными тенями на узких пригородных улочках, походили на исследователей Арктики с истертых фотографий и старых гравюр: закутанные в сто одежек, обмороженные, обреченные. Они едва переставляли негнущиеся ноги — этакие кустарного изготовления марионетки. Мороз кусал лица; вдоль пропаханных снегоочистителями улиц высились горы снега. Тротуары черно посверкивали,
Радиоприемник вдруг очнулся, и надтреснутый тенорок болвана-ведущего произнес: «Если вас не волнует, где вы находитесь, значит, вы не сбились с пути». Я злобно рассмеялся.
Я был безлик и безымянен — как все эти скитальцы; то есть, наоборот, все они были точь-в-точь как я: брели ссутулившись, в несуразных бесформенных шапках, засунув руки в карманы, поддавая ногой комья грязного снега. Все мы — сбившиеся с пути первооткрыватели и ждем теперь, когда кто-нибудь придет нам на выручку. Мы необразованны, безграмотны, больны; нас снедает смутное желание иной жизни. Единственный способ исцелиться от этой потерянности — уехать куда подальше и начать жизнь заново. Здесь мне не спастись.
К полуночи я добрался к себе домой на Кейп-Код, но облегчения это не принесло. В доме было зябко, и влажный воздух казался от холода скользким и сальным. Я зажег свет, включил термостат. В тот же миг щелкнул, приняв сообщение, автоответчик. Итого два — мигнула в окошечке желтая циферка. За три дня, что меня не было, всего два звонка. И первый начинался словами: «Ты, сволочь, если еще раз осмелишься…» Я нажал кнопку «дальше», и голос заверещал ускоренно и невнятно.
После этого потока брани второе сообщение прозвучало изысканно вежливо. Словно на другом языке. По британскому щебетанью и характерным паузам, да еще по треску в трубке я понял, что звонили, скорее всего, из-за океана.
Сообщение для Пола Теру от мистера и миссис Лейрд Бёрдвуд. — Женский, по-секретарски сдержанный голос. — Не сможете ли вы прибыть в Лондон на обед, который они дают в собственном доме двенадцатого февраля? Несколько деталей. Необходим черный галстук. Приехать надо ровно в семь тридцать, опоздание, к сожалению, недопустимо. Как только вы подтвердите возможность вашего приезда, мы вышлем факсом официальное приглашение. Очень надеемся вас увидеть. Пожалуйста, позвоните при первой возможности.
Ни убавить, ни прибавить: все четко, уверенно, лаконично и определенно.
Сидя в спальне перед зеркалом, я снова прослушал сообщение. Бледный, небритый, с покрасневшим кончиком носа, с засохшей соплей в левой ноздре. Волосы стоят торчком — такими всклокоченными они вылезли из-под шерстяной шапки исследователя Арктики. Одежду я не менял трое суток, в ней и спал.
Необходим черный галстук. Приехать надо ровно в семь тридцать…
В моем нынешнем положении существовала еще одна определенность: я умел отличить возможное от невозможного. Обед в Лондоне был вне пределов возможного. Я не мог привести ни единого довода «за». Осталось только отзвонить в офис Бёрдвуду — с учетом разницы во времени между Кейпом и Лондоном — и выразить свое сожаление.