Моя другая жизнь
Шрифт:
Как-то утром я пошел на мессу. Пошел после шести- или семилетнего перерыва, с опаской и внутренним содроганием, как возвращался однажды домой после неоправданно долгой отлучки. Но волноваться не стоило. Церковь встретила меня простором, светом и всепрощением. Одну скамью занимали прокаженные мужчины, человек шесть; женщин было больше, некоторые — с орущими или сосущими грудь младенцами. На передней скамье сидели монахини и Линда, то есть Пташка, в белом платье. У задней стены стояла та самая красивая девушка Амина со слепой
Ко всем этим людям я испытывал чувства самые добрые и размышлял во время мессы о том, что прежде в моих отношениях с окружающими, в дружбах многое было обусловлено состраданием и жалостью. Разумеется, жалость к самому себе была мне тоже ведома, как и прочие эгоистические суетные чувства, которые движут нами, когда мы якобы занимаемся спасением других. Однако здесь, в Мойо, где все, казалось бы, располагало к сочувствию ближнему, я был отрешен — нет, не безразличен, а именно отрешен — и мог трезво анализировать свои чувства. Итак, я никого не жалел. И без привычной жалости ощущал себя несколько потерянным, но — как никогда — свободным.
Все опустились на колени, я тоже. И вдруг я понял, что смотрю на Амину. Она по-прежнему стояла — видимо, потому, что была мусульманкой, — и поддерживала старуху, а та бормотала, раскачивалась и старательно крестилась. Я восхитился преданностью, с которой внучка ухаживала за бабкой.
В церкви было жарко и торжественно, все что-то бормотали, а снаружи кричали петухи.
Вечером в перерыве между конами я сказал отцу де Воссу:
— Я отменяю уроки.
— Хорошая идея.
Точно так же он ответил, когда я эти уроки начинал.
— Буду лучше делать кирпичи для новой кухни.
— Пожалуйста, если хотите. — Он улыбнулся, но не исключено, что не мне, а раскладу, который достался ему на новый кон. — Хорошая идея.
— Может, отец Тушет тоже захочет поработать?
Тот испуганно схватился за требник.
— Я занят, я крещу, — быстро сказал он. — Все как один повадились креститься.
— Тогда мне помогут больные.
— Pepani, bambo! — воскликнул брат Пит. «Простите, отец!»
— Ничего не поделаешь, — произнес отец де Восс. Говорил он уже об игре. Прибрал последнюю взятку и начал пересчитывать лежавшие перед ним карты. Трогательные радости. Мои слова для него ровным счетом ничего не значили. Он был счастлив.
— И кухню, и кирпичи придумал отец Легранд, — сказал он и снова улыбнулся. — Его перевели в Базуто.
Наутро около кухни не было ни одного африканца. В пестрой тени худосочных деревьев едва начатое строение выглядело как руины, оставшиеся от никчемных британских укреплений военных времен. Около часа я таскал и складывал кирпичи, а затем принялся месить в яме раствор. Подняв глаза, я вдруг увидел, что на меня пялятся несколько оборванных африканцев. Они появились бесшумно, буквально возникли из ничего и сидели теперь на корточках возле ямы, бормоча себе под нос, но со
— Вы хотите помочь?
Спросил я всех, но ответа не последовало. Тогда я повторил вопрос, употребив слово iwe, самое панибратское «вы» на местном наречии.
Они фыркнули, словно я дружески пихнул их локтем в бок.
— Деньги заплатите, — сказал один из них по-английски.
— Ndalama, — сказал другой. «Наличными».
Я предпочел не отвечать и неутомимо клал кирпичи. Мужчины тихонько переговаривались: похоже, обсуждали, не стоит ли мне все-таки подсобить.
— Это ваша кухня, не моя, — сказал я.
— Тогда зачем строите?
— Хочу вам помочь.
— Ваше дело. — Говоривший по-английски пожал плечами.
— Mzungus любят помогать, — сказал третий, самый старый.
Вскоре они ушли, просто молча исчезли; там, где они сидели, на белой пыли остались темные от пота вмятины.
Я рассердился, но продолжал упрямо возводить стену. Прозвонил колокол на обед, а я все работал. Однако обрадовался, когда появилась Пташка с миской nsima с бобами и чашкой чая. Пташка была мне нужна в качестве свидетеля.
— Отец Легранд был бы счастлив, что вы тут работаете. — На ней была длинная синяя юбка и мягкая матерчатая шляпа с отогнутыми полями.
— Жаль, помощи никто не предлагает, — заметил я.
Улыбнувшись, она взглянула в сторону деревни, где обитали прокаженные.
— Они ленивы. Ни в какую не хотят работать. Им на все наплевать. Мы же все за них делаем.
Меня потрясла ее грубая прямота. А еще — ее здоровое, уверенное лицо.
— Притворяются больными, — продолжала она, — а сами смеются над нами у нас за спиной. И хамят напропалую. А останься они одни — перемрут как мухи или перережут друг друга. Дороги на родину им нет, их не примут.
Она смотрела на меня с вызывающей усмешкой, видно, страшно хотела меня шокировать.
— За миской и чашкой кого-нибудь пришлю. — Она подобрала юбку, чтобы подол не волочился по земле, и направилась к амбулатории. Я остался стоять в полнейшем смятении.
От ее слов во мне поднялась волна физического к ней отвращения. «Мерзость», — повторял я шепотом, глядя ей вслед, выискивая изъяны в ее походке, в нелепой шляпке, в торчащих острых локтях, в неровном колыхании юбки.
Африканцы в тот день так и не вернулись. Я трудился до сумерек, пока не зазудели комары, а потом пошел в обитель на ужин. Я так устал, что не мог ни играть в карты, ни читать, и лег, когда священники еще бодрствовали.
Следующий день я провел точно так же. Пташка снова принесла мне еду и снова сказала:
— Ну, и где они? Дрыхнут по домам, а вы работаете.
— Я делаю это для себя. Никто не неволил.
Она все стояла и наблюдала. Я принялся есть.
— Отчего вы не присядете?