Моя Игрень
Шрифт:
Ткаченко с АТОлпой ведут одного больного за руки.
— Что вы собираетесь делать?
— Съедим, — Сергей отвечает.
— Всё ништяк, — мне больной.
Возможно, Ткаченко боялся моего наблюдения. В курилке держал одного парня за шею, но заметил, я смотрю, — руку переложил ему на плечо как обнимая.
До того Дмитрий Мальчишка встрял из-за болтливости в разговор. На него Дмитрий Нарк и накричал. "Как язык ещё твой поганый не вырвали!?" Помню, Дмитрий Мальчишка сидел, а Ткаченко нависал и требовал убрать его руки, которыми закрывался. Хотел ударить? Я за медсестрой.
Терпеть Андрея всё труднее. Герой Украины применяет охотно силу к больным, одряхлевшим и малолетним. Днями с дочерью сюсюкая, даёт указания жене, как её бить. Больных якобы "надо строить". Хвастает, якобы на новости "подсадил" их он. Говоря: "Вы не одни". Можно подумать, Андрей один! Будто бы пациенту хотелося смотреть видеоклипы — вояка заставил его переключить, обзывая "бараном". Даже Ковтун ему замечание сделал. Дошли новости, что старик отказывается травиться лекарством. Андрей устремляется туда, демонстрируя разозлённость: "Пойду набью второй глаз". Возвращается после связывания людей — "за шею надо привязывать, к трубе под стенкой". "Это здоровых, — говорю, — надо!" Я передразнивал его смех. Когда хвастал издевательствами в отношении пленного. В оправдание стал излагать, якобы старушки стали пленного бить, узнавши, что сепаратист.
Я видел его в деле. Он и Ткаченко стонущего старика перетащили, связали. Ткаченко схватившегося за кровать оторвал и без явного надрыва, с ухмылкой. Странно, Ткаченко погладил ему грудь, успокаивая. Другой связанный умоляет освободить и жалуется, что "больше не могу". Андрей, человека связывая, рассказывает ему, что тоже в этой обстановке не может. Сколько лицемерия!
Взяли бытылку, попоили больного. Пришаркал и владелец. Возмущается — сулят ему новую бутылку. Но всё равно нельзя брать чужое. Андрей нависает и начинает ему рассказывать, якобы матюгаться нехорошо.
— Так у тебя самого через слово матюк! — вмешиваюсь я.
— И что?
— Чего другим запрещаешь?
— Не нравится.
— А мне ты не нравишься!
— У тебя две жизни? — вмешался Ткаченко. Лицо к моему — на расстояние носового дуновения.
— Ну так убей меня!
— Нос откушу.
— Вперёд!
Медсестра Татьяна всё видела. (Позднее Ткаченко с оной обнимался. Я побоялся, что так и следы заметёт.) Ткаченко вернулся на кресло: "Свяжем его — вместо защиты на БТР. К оконной решётке. И будет орать: 'Свободу попугаям... Свободу художникам'". (Меня почему-то назвали художником.)
Палата. Возвращаюсь я на свою койку. Сидят АТО-шники мрачнее тучи. Андрею хочется разъяснений. Меня называя "телом", объявил, якобы мне место с "этими" (пациентами). Думает, охренеть как оскорбил!
— Я войну прошёл, и мне матюгаться можно.
— Больные тоже много пережили, раз они здесь.
— Не надо мне, пожалуйста, про войну. Ты видел, у человека когда рёбра выворачиваются? Когда другу 99,9% кожи сожжено, просит его застрелить, убивал?
— Ничего, — Ткаченко солдата тешит, — будет эту ночь спать под окном.
Ткаченко склонился надо мной, угрожает и по-тарабарски бранит. "Сам такой", — говорю, в его глаза не
По телефону маму предупредил. Медперсонал, оказывается, всё подслушал. Медсёстры приходили, забирали в иную палату Дмитрия Мальчишку. Выяснилось, они перепутали. Ткаченко: "Не того в карты проиграли". Когда к Артуру, дежурному, пошёл, он уже всё знает. Пировали медсёстры, сулят, якобы в иную палату переселят. "И Свету возле положим". Ткаченко ходил и, чтоб я слышал, объявлял его собеседникам: "Сказку на ночь раскажем" или: "Подхожу к санитару: 'Слушай меня, внимательно слушай...'".
Перевели меня через пару палат. К умалишённым. Краснокофтный меня хорошо принял. Уж и спокойнее стало.
Прошли дни. Поднялся шум, якобы пропала Ткаченкова планшетка. Я до того сидел у палаты прежней. Вдруг именно меня заподозрят? Вдруг обокраденный и подложил эту вещь мне? Чтобы меня разоблачить? Ринулся во свою палату проверять. Надо сидеть и не выходить. Врывается Ткаченко.
— Вставай давай!
— Зачем?
— Вставай, ска, дебил!
Ноги сами перенесли меня на соседнюю кровать. Помощник его щупает у меня вещи. Отгибая матрас.
Отправился за медсестрой. Возмущается, но не Сергеем. "Чего за себя постоять не может?!" — сказала моей матери. Появляется Ткаченко, к этой медсестре ласкается. Тупоголовая жалуется выродку на мою жалобу. Тот отрицает, отшучивается. "Пусть его мама деньги собирает". Издевательски медсестра сказала, чтоб её держался. Ткаченко предложил и поженить.
Ночами Сергей с Атошниками ночами бубнят и шляются по коридору. Слышу крики связанных. Угрозы Ткаченко. Больные посылают. Кого-то душат. Вдруг это мой знакомый? Медсёстры пытаются Ткаченко, дежурного сдерживать. Я выхожу, чтобы помочь. Но чем я помогу? Чтобы только видеть происходящее, надо подойти. Выгляжу дураком. Где видано, чтобы людей связывали, били? Чтобы невозможно было помочь?
16 февраля сижу в палате беззаботно. Врывается Сергей. Становится передо мной: сидел я кровати поперёк.
— Руки на стену.
— Перебьёшься.
— Думаешь, самый умный?
Меня по бедру — со страху газы не сдержал. Сопалатники не вмешиваются. "Закройте дверь". Больные наблюдают из-за двери. Ткаченко мне по лицу. Спустя секунды — возле сестринской. Жалуюсь. Мужчина пытается меня рассоветовать: "Конфликт исчерпан". Медсёстры не реагируют. Ткаченко продолжает обход. Оказывается, снова что-то пропало.
От испуга даже не помню, кто присутствовал. Один, оказывается, видел обыски — заблаговременно вышел. Больные стали спорить о произошедшем. Будто бы видели, что меня били в грудь. Будто бы две койки были пусты. Будто бы Ткаченко пах перегаром. Я пытаюсь оспаривать. Шептун, я помню, не выходил. Спрашиваем его — "У меня свои проблемы". Ко мне прицепились: "Я что, псих?" — "Говори, что хочешь" — "Что значит?.. На меня подумают" — "Оставьте меня в покое".