Моя навеки, сквозь века
Шрифт:
вычитала
– Верхом?! Вася…
– Некогда…
Главный, а впрочем, единственный мужчина в доме, покинул своих дам.
Рука, затянутая в перчатку уже скользила по кованым перилам гранитной лестницы, взгляд Василия скользил по лепнине на стенах, а мысли были уже там, в недавно запущенной конторе американцев. Что-то стряслось в Зингере, прямо в сочельник.
“Только дипломатического скандала нынче не хватает. Ещё и американцы…”.
Благо, езды тут, от силы пять минут.
Особняк на Большой Конюшенной всё же согрел светом своего хозяина,
«А начальник охранки почём зря капитана дёргать не стал бы. Как там было… “приставленная охрана доложила о посторонних в здании… ночью, свет жгли”».
Неужто ошибся Василий и все разговоры о германских шпионах, кои только прикрываются торговой деятельностью, правда?
Лягнул пятками коня, глянув на конюшенный императорский дом – в здании в четыре этажа кое-где ещё горит свет, словно переговаривается с одиноким газовым фонарём возле дома. Конюшенный комплекс огромен не только размерами, но и историей – точнёхонько на углу штабс-капитан проехал призрака старого конюха. Дед этот, сколько Василий себя помнит, на углу этом и стоит, небось, там душа и покинула тело. Дальше в Шведский переулок, минуя конюшни и дома Шведской церкви… шведы! Даже в Петербурге ухитрились с комфортом разместиться своим городом.
Вот и сейчас несколько неотошедших витает над крыльцом их храма.
Кабы он так не спешил, остановился бы, послушать Божьи песни, ныне же – недосуг. Тем паче, что и в этом доме со стороны Малой Конюшенной, когда-то Конюшенном лазарете, где ныне Придворный музыкальный хор, тоже доносится концерт. Что у них за расписание?
Василий неоднократно хотел полюбопытствовать, мать, быть может, сводить. Только каждый раз, проезжая мимо – не до того было, а пешком же – всё бегом. Полупрозрачный раненый с перебинтованной головой смотрит из окна на капитана гвардии, пытается понять: авось, увидит, поможет.
Василий давно научился прикидываться – ничего не вижу, ничего не знаю.
Выехав на Екатерининскую набережную и напрямик до Невского – утопленники… десятки поди, только на Екатериненском канале, а сколько таких по всему Питеру? – Не счесть.
Василий зарылся поглубже в шинель. Самый короткий путь, он же самый холодный. Будто сама Кривуша, которую люди загнали в гранит, мстит за то людям. Не только холодом, но и зловонием, что сейчас, в скачке, в мороз, почти не чувствуется, но вот летом…
Даже на соседнюю Большую Конюшенную доносится зловоние.
Лучше бы засыпали её, воду эту, право слово. Собирались ведь, только не решились.
Вот он, Итальянский мост, что в нём итальянского, Василий решительно не понимал: деревянный, как и многие другие. Разве только, что бедолага Колпицын, соорудивший мост на собственные средства, ни возмещения, ни разрешения брать по копейке за проходку от властей не получил. И водовоз поныне тут. Ещё мальчиком Василий видал его здесь, тогда еле ноги унёс, не сумев объяснить потерянному, заплутавшему мужику, что тот помер давно…
“Тоже мне… итальянский мост”.
Надобно Италий – езжай в Италии. Тут Русь-матушка, со своими правилами.
То есть без правил.
Отсюда, с переправы этой, как на ладони открывается вид на строящийся собор – Василий обернулся по привычке, мысленно хоть,
На то место Василий и сам ходил. Государь, хоть и мёртвый, да всё же государь. Штабс-капитан его же, Императорской гвардии, царю и после смерти хотел послужить. Только Бог милостив, и не держит боле ничего на этой земле царя, который народ свой освободил.
Далее дом, в котором сам Некрасов комнаты снимал… писателя уже давно там не найти, а он, поди ж ты, всё ещё светится, отбрасывая лучи из окон на наметённые сугробы.
Вот и он, дом американский. Василий спешился недалече, кликнул трактирщика, чей трактир ещё сто лет назад рядом стоял.
– Любезный! – мужик, что сидел под фонарём, даже не дёрнулся. За столько-то лет, поди привык, что всё не его окликают.
Василий повторил зов, остерегаясь выходить на свет. Ежели в здании кто засел – хорошо увидят.
Мужик, наконец, встрепенулся.
– Скажи-ка, мил человек, давно ли кто входил в ту дверь?
– Барин! Да как же это?! Я уж и не чаял! Барин! Отец родной! – трактирщик бухнулся на колени, и штабс-капитану, уже привычно, пришлось объяснять и сулить: сперва дело сделаем, а позже я тебя честь по чести на свет отправлю. – Никого не было! Вот те крест! – толстые, хоть и призрачные пальцы перекрестили тело широко, размашисто – привычно. – Свет только был! Как засветилось всё! Я наперво уразумел: за мной, пора, – пока он говорит, всё время трясёт косматой башкой. – Но нет. Тогда подумал, что всё! Конец настал всему свету Божьему и все теперича полягут… но нет.
– Я сегодня вернусь за тобой, как здесь управлюсь. Вернусь и провожу тебя. Жди.
Мужик, пребываючи в экстазе, забыл, видать, что нет на нём шапки, как и шубы, да и потянул сам себя за волосы, силясь честь оказать.
Василий ушёл, направляясь туда, куда, если узнают, что входил ночью гвардеец – скандала не избежать. В этом уродливом, огромном, кичливом здании квартируется ещё и посольство американцев.
Он потянул на себя ручку – ожидаемо, дверь заперта. От соседнего здания отделилась тень, чиркнула спичка – соглядатый охранки. Василий подошёл и тот без слов, глазами одними, кои только и видно из-под нахлобученной папахи, показал на людскую дверь.
Ну что ж… орёл американский, может здание и хранит, только не от Русских Гвардейцев.
В холл он вошёл с людской, чёрной стороны, аккурат позади лестницы. Впотьмах было бы не столь удобно, если бы не американцы с их большими окнами, через них, думается, сам снег освещает всё внутри.
Неживой строитель – капитан глянул на него в упор, спрашивая: “где?”. Тот оказался понятливым и кивнул за стенку, куда Василий тут же прошагал.
Изумление – самое мягкое слово, что пришло на ум военному.