Моя навсегда
Шрифт:
Стрелецкий не отвечал. Напряженно смотрел в одну точку, стиснув челюсти так, что желваки проступили.
Ну, хотя бы не спорил больше и то хорошо. Однако сидел с таким видом, будто его посылают не в провинциальный городишко на недельную командировку, а на пожизненную каторгу в край вечной мерзлоты.
— Ну что ты в самом деле, Роман Владимирович? — смягчился генеральный. — Как будто тебя туда на постоянное жительство ссылают. Проведешь проверку и вернешься. Делов-то на неделю, максимум на полторы. Ну? К новому году уже будешь тут. И потом, ты же оттуда родом. Тебе проще будет в родном городе… все знакомо, ну и ты для них свой.
— Почему нельзя отправить Ильина? — перебил его Стрелецкий, выпалив чуть ли не в отчаянии.
— Не может он. Жена у него должна родить со дня на день.
— А Вахрушева?
— Вахрушева? С проверкой? Ты сам-то понял, что сказал? Он там будет пить с каждым, кто нальет, не просыхая. А потом привезет липовые акты. Мол, все в ажуре, никаких нарушений…
— Почему нельзя отправить туда Бучинскую?
— Можно. Бучинская тоже едет в Кремнегорск. Вместе с тобой. Ну, не могу я ее одну отправить. Боюсь, не справится Лиля. Опыта у нее мало… У тебя… — генеральный замялся, но все же спросил: — У тебя там что-то личное? Что-то плохое было? Поэтому не хочешь туда ехать?
В кабинете директора повисла тяжелая пауза. Стрелецкий не двигался и молчал. Но взгляд его, по-прежнему устремленный в невидимую точку на столе, горячечно блестел. Генеральный даже подумал: может, и правда отправить кого-то другого? Кто знает, что там с ним случилось, в Кремнегорске этом. Вдруг и впрямь что-то ужасное, раз его как подменили…
— Хорошо, — глухо произнес Стрелецкий. — Я вас понял. Раз надо — поеду.
И в своей манере, не дожидаясь дозволения, встал с каменным лицом, задвинул кресло и вышел из кабинета генерального.
2
Роман спустился в свой отдел этажом ниже. Бросил коротко: не беспокоить. И закрылся у себя, повернув ключ в замке, хотя сроду этого не делал.
Одиночество — вот что ему требовалось в эту минуту как воздух. Побыть немного одному, поразмыслить. В конце концов, прийти в себя.
Он откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза — яркий свет сейчас мешал, не давал сосредоточиться и подумать. А подумать было о чем…
И что ему теперь делать? Наступить себе на горло и действительно поехать? Ну допустим. А он выдержит? Сумеет ли вернуться туда, откуда сбежал восемь лет назад в спешке, как вор? Сможет ли снова встретить тех, кого когда-то знал, смотреть им в лица, разговаривать, если придется? Не факт, если от одной мысли об этом его тут же бросает в холодный пот. А ведь там еще и она…
Роман негромко и сдавленно простонал, словно от приступа острой боли.
Господи, он так усердно старался забыть родной Кремнегорск и все, что с ним связано. И даже почти сумел. И тут вдруг эта чертова командировка как снег на голову. Нет, не снег, а кое-что поувесистее…
Ну правда — что за ирония? Вот так живешь себе худо-бедно, что-то делаешь по накатанной, и почти не вспоминаешь о прошлом, как вдруг оно врезается в тебя на полном ходу. Обрушивается смертоносной лавиной.
Нет, он не сможет. Не вынесет. Слишком больно. До сих пор больно… нестерпимо. Он-то надеялся, что раны зарубцевались. Но вот замаячила перспектива вновь оказаться там — как они тут же вскрылись и закровоточили.
Может, сказаться внезапно больным? Да нет, это будет глупо, фальшиво и малодушно. Или что-нибудь еще придумать уважительное?
Ну почему он сразу не смог твердо отказаться? Почему позволил себя уговорить? Да потому что генеральный полез туда, куда нельзя, со своими вопросами: там что-то было? Что-то личное?
И Роман дрогнул, потерял самоконтроль и… уступил, лишь бы тот не лез дальше.
Что, черт возьми, делать? В мыслях он мог, конечно, придумать и сотню отговорок, но сам-то знал: зря все это, теперь уже не отвертится, раз пообещал. Дурацкое чувство долга. И значит — что? Придется ехать через не могу в проклятый Кремнегорск, встречаться с ними, встречаться с ней… с той, которую когда-то любил больше жизни… с той, которая предала его, добила… убила…
Встречи с ней никак не избежать. И не только потому, что она так и живет там, в Кремнегорске. Но, по злой иронии, она и работает теперь на их комбинате, в кремнегорском филиале. И кем? Бухгалтером.
Устроилась два года назад. Роман узнал об этом от матери, которая как раз тогда оставила должность директора филиала и переехала к нему в Москву. Свой переезд мать объясняла просто: надоела работа, хочется заняться собой, отдыхать, общаться с сыном.
Роман чувствовал, что мать кривит душой, ну или недоговаривает, но с расспросами не лез. Не потому что плевать, просто так уж у них повелось. Он уважал ее, ну и любил, конечно, но их отношения никогда не были близкими и доверительными.
Правда оказалась сокрушительно жестокой: мать была тяжело и неизлечимо больна. Врачи отмерили ей два-три месяца. И ведь она до последнего ничего не говорила ему, не хотела тревожить раньше времени. И только когда уже скрывать стало совсем невмоготу — призналась, незадолго до конца…
Но зато у них было почти три месяца нормальной, спокойной жизни, наполненной теплом и уютом. Роман приходил с работы не в пустую, темную квартиру, а домой, где его ждала мама. Они вместе ужинали, обсуждали дела на комбинате, общих знакомых, политику, книги, последние новости. Иногда смотрели какое-нибудь артхаусное кино или прогуливались по Софийской набережной. По выходным приобщались к культуре — ходили на концерты, выставки, спектакли.
Когда они с матерью жили вдвоем в Кремнегорске, он не ценил все эти мелочи: завтраки, ужины, отглаженные рубашки… Порой его даже раздражала ее опека. А после нескольких лет одиночества вдруг проникся. Привык. Разомлел. И искренне удивлялся, почему раньше жизнь с матерью казалась ему душной и невыносимой.
Лишь раз они… даже не поругались, нет. Просто ее слова задели за живое, ну и он резковато отреагировал. Вот как раз тогда мать и проговорилась о ней, об Оле.
Это был вечер пятницы. Они только что поужинали, мать мыла посуду — посудомоечную машину она категорически не признавала, а Роман скроллил в телефоне афишу, предлагая вслух варианты, куда им пойти в субботу.
— Нет, ну если хочешь, можем для разнообразия и просто в каком-нибудь хорошем ресторане посидеть? Слышал, наши хвалят «Белого кролика». Вкусно там, говорят, и вид на город просто космический.
— Милый мой, — с улыбкой сказала мама, вытирая блюдо полотенцем, — все это прекрасно, и кролик белый, и космический вид, но не с матерью тебе надо гулять.
Роман тотчас напрягся. Подобные разговоры неизменно вызывали в нем глухое раздражение.
— Ну, неужто у тебя никого нет? — поставив чистое блюдо в шкаф, мать присела рядом. — Ни за что не поверю.