Моя навсегда
Шрифт:
— Я домой, — не выдержала Оля.
— А давайте я вас провожу, сумку помогу донести, — подсуетился паренек.
Мать засмущалась, забормотала, что неудобно, сами дойдут, им близко, а ему далеко и в другую сторону. Но он вдруг проявил решительность, сам подхватил сумку и пошагал вслед за Олей.
— Черемуховый переулок, — прочитал он вслух табличку, когда они вышли на их улицу. — Красивое название. Меня, кстати, Миша зовут. Михаил Авдеев.
Мать продолжала с ним всю дорогу премило беседовать, хотя сроду никогда ни с кем малознакомым и словом
— Да что вы, ерунда какая… Это вам спасибо, а то я тут никого не знаю. Куда идти — не знаю…
Мать тоже разрумянилась и даже Оле шепнула уже во дворе:
— Какой славный юноша, да?
— Наверное, — вымученно согласилась Оля, заходя в дом. Впрочем, и мать, стоило ей переступить порог дома, тотчас погасла, побледнела, скукожилась.
Всю ночь Оля не спала. Теперь она знала, что должна сделать. Завтра, когда отец уйдет на работу, а они с матерью отправятся на рынок, она сбежит к Роме. Он простит ее, она ведь его любит. Одного-единственного. Всем сердцем. Навсегда.
Да, тогда отец запугал ее, задавил просто. Она и сейчас его боялась так, что внутри все скручивалось. Но теперь страх вызывал в ней отчаянное желание что-то делать как-то защищаться, а не вгонял в парализующий ужас как раньше.
Она прикладывала к впалому животу ладонь и нашептывала тихонько: «Все будет хорошо, мой маленький», словно успокаивая ребенка, хотя понимала, что там пока всего лишь крохотное зернышко.
Она все-все расскажет Роме: и про отца, и про их ребенка. Рома поймет. Поймет и простит. И что-нибудь обязательно придумает. Он же сам сказал: давай уедем вместе.
«Уедем, Ромочка, обязательно уедем!»
На соседней кровати тяжко вздохнул Пашка и пробормотал что-то во сне. Мать права — отец будет срываться за Олины грехи и на ней, и на нем. Оля знала, что даже если они уедут далеко-далеко, от чувства вины сбежать не удастся. Ей придется жить с этим. Но оставаться в доме отца она больше не могла.
— Прости, Паш, — сглотнув ком, тихонько прошептала Оля.
28
Отец вставал на работу рано, около шести. Оля делала вид, что спит, прислушиваясь, как он бродил по дому, кашлял, завтракал, тихо переговаривался с матерью.
Выждав немного после его ухода, она вынырнула из-под одеяла. И сразу начала складывать вещи в рюкзак — в нем она носила на рынок огурцы и кабачки, то, что не вмещалось в баул матери, который та возила на тележке.
Пока мать возилась во дворе, Оля торопливо заталкивала самое необходимое: белье, теплые вещи, документы, дневник, который она, правда, уже год как не вела. Безумно жаль было оставлять медведя — первый Ромкин подарок на ее день рождения.
Закинув рюкзак на плечо, она огляделась, прощаясь со своей комнатой. Потом на цыпочках подошла к Пашкиной кровати и поцеловала спящего брата в теплую щеку.
Мать вернулась в дом и очень удивилась, увидев Олю.
— Ой,
Ночью, пока обдумывала план, Оля собиралась ускользнуть от матери с рынка. Дождаться, когда та отойдет в туалет, подложить прощальное письмо, схватить рюкзак и уйти, чтобы больше не возвращаться. Письмо она уже подготовила. Писала на рассвете, глотая слезы. Хотела уложиться в пару строк: извиниться и попрощаться. Но исписала целый тетрадный листок. Почтового конверта у нее не было, пришлось вырвать страницу из Пашкиного альбома для рисования и склеить некое подобие самой. Подумав, сверху подписала: «Маме от Оли» и сунула конверт в карман кофты.
Таков был план.
Но сейчас, глядя на хлопочущую мать, она поняла: нет, это будет не по-людски как-то. Жестоко и трусливо. Лучше сказать все сейчас. Мать, конечно, станет рыдать, умолять, рвать душу. Пашка, наверное, проснется. И вот так уйти будет вдвойне тяжело и стыдно, но пусть.
— Мам, я ухожу, — глухо произнесла Оля.
Мать непонимающе захлопала глазами.
— Как это? Куда уходишь?
— Ухожу из дома. Мы с Ромкой уедем отсюда.
Мать тяжело опустилась на табурет, словно у нее подогнулись ноги. С полминуты она на нее безмолвно таращилась со смесью неверия и ужаса.
— Уедем с ним из Кремнегорска. Он меня звал с собой. Вещи я уже собрала.
— Что ты такое говоришь? — у матери наконец прорезался голос, но был он какой-то чужой, сдавленный, скрипучий. — Скажи скорее, что это неправда…
Оля молчала, виновато глядя на мать.
— Ты не можешь… ты не поступишь так с нами… — подбородок ее мелко затрясся. У матери начиналась истерика.
В конце концов все вышло еще хуже и тягостнее, чем думала Оля. Гораздо. Мама рыдала в голос, цеплялась за нее, умоляла. А когда Оля все-таки направилась к двери, вдруг рухнула на колени и обхватила ее ноги. Ужаснувшись, Оля опустилась на корточки, обняла мать.
— Мама! Ты что?! Перестань! Вставай сейчас же… Что ты делаешь?
Мать, уткнувшись лицом в ее плечо, глухо подвывала.
— Мам, ну успокойся, пожалуйста. Не плачь. Прошу тебя…
Рыдания не стихали. Тут уже и Олю прорвало:
— Мама, ну пойми же! Не могу я остаться! Я люблю вас, люблю тебя и Пашку, но я же тут просто сдохну… Мамочка, умоляю, отпусти меня к Роме. Неужели ты не хочешь, чтобы я была счастлива? Я хочу быть с ним… я так люблю его. Я не могу без него! Слышишь? Я не смогу без него жить.
Ее саму колотило похлеще матери. Голос сорвался в крик:
— Я умру без него! Ты этого хочешь?!
Тут из комнаты выбрел сонный Пашка в одних трусах и маечке. Худой, загорелый до черна, с расчесанными до крови комариными укусами на голых ногах, взъерошенный как воробей. В потрясении он уставился на них круглыми глазами.
Оля сразу смолкла, встала, помогла подняться все еще всхлипывающей матери и усадила ее за кухонный стол. Мама несколько раз судорожно вздохнула и снова начала всхлипывать.