Моя подруга – месть
Шрифт:
Наконец Надежда получила деньги, махнула на прощание Гальке – и ушла собирать вещи, чтобы послезавтра, как отбудут девять дней, сразу ехать на станцию. Задерживаться в доме Матвея у нее не было ни малейшей охоты! Но к вечеру троица ее бывших врагов постучала в дверь.
– Чего надо? – неласково буркнула Надежда, став на пороге в криво застегнутом халатике: она уже собралась спать.
– Хочешь не хочешь, а это как-то не по-людски, – прогудел Матвей, держа на вытянутой руке четверть с мутно блестевшей жидкостью. – Не обмыли дом, ну куда такое дело годится?
– Я
– Зато мы пьем! – заржал было Игорь, но тут же, досадливо двинув его худеньким плечиком, вперед вышел Кешка.
– Надя, ты что? – спросил он тихо и так взволнованно, что Надежда почему-то растерялась. – До меня вот сейчас только дошло – ты на нас злишься, что ли? Ёлы-палы… – Он схватился за голову. – Да ты что, Надя? – В глазах его, влажных, помолодевших, пылала чистая юношеская обида. – За что, главное? Мы Богом знаешь какие битые? Вроде старики, тебе не в масть: ты вон какая ягодка-малинка, а окажись тут в мае восемьдесят пятого, когда нас тем «животворным облаком накрыло», – я б еще на тебя посмотрел!
Конечно, Кешка бил на жалость, это ясно. Радиация радиацией, однако запойного алкаша от просто больного человека Надежда за сто шагов могла отличить. Однако стыдно сделалось собачиться после этих покаянных слов: «Мы Богом битые». Правда ведь, она и сама о том думала…
– Ладно, заходите. Посидим. Только еще раз предупреждаю: не пью!
– А и не пей! – отозвался Матвей. – Моя Галька для тебя вон морсу наварила, брусничного. Морс-то будешь?
Надежда глотнула. Морс был хорош. Она растрогалась: нарочно для нее наварили, это надо же! Похоже, мужики и впрямь пришли мириться. Ну и пусть их. Прощать Надежда никого не собиралась, но провозглашать это во всеуслышание не хотела.
У нее почти не было еды, однако мужики почти все принесли с собой: вареную бульбочку, соленые огурцы, сало, капусту.
Сели, сдвинули стаканы: за что? За покупку, надо полагать? Выпили. Потом за Надежду, чтоб не держала на сердце зла. Спохватившись, помянули, не чокаясь, и Зинаиду. Потом выпили за всех трех приятелей, дружба которых – не разлей вода!
«Не разлей водка, – подумала Надежда, исподтишка разглядывая бывших одноклассников. – Как бы не начали приставать по старой памяти». Ее передернуло. Теперь она себя ругательски ругала, что впустила в дом этих бомжеватых мужиков. Главное, они ведь прекрасно понимают, о чем она думает. Неудобно получается!
Чтобы сгладить неловкость, Надежда осушила уже третий стакан морса, наслаждаясь медово-мятным послевкусием. Как это Галька его варит, интересно? Надо бы спросить.
– Слышишь, Матвей, – повернула она голову. – Ты не знаешь…
И осеклась: с каким жадным, плотоядным любопытством смотрели на нее эти трое! Вдруг лица их задрожали… отплыли, разнеслись куда-то по углам избы, а потом – багрово-синие, страшные, неразличимые – снова собрались в кучу и надвинулись на Надежду.
«Они пришли убить меня и забрать деньги, – мелькнула мысль. – Дураки, их же сразу вычислят…»
И все стемнело в ее сознании.
Именно деньги были первым,
Ей мешало что-то цветастое, накрывшее веки. Надежда подняла руку, тупо удивившись, как трудно ей это далось, и сняла помеху. Та бумажно зашуршала в негнущихся пальцах. Это и была бумажка – пятидесятирублевка. Надежда, стараясь не шевелиться – все тело у нее почему-то жутко болело, – разглядывала красный смазанный след на уголке купюры. «Как нарочно, – вяло подумала она. – Кровавый отпечаток пальца. Плохой детектив. Однако что же это со мной?»
Было такое впечатление, что ее жестоко избили. Почему-то особенно болели бедра и ноги. Кое-как, переваливаясь с боку на бок и помогая непослушными руками, Надежда попыталась сесть – и не сдержала болезненного стона. Но он тотчас замер на губах, когда она увидела, что вся засыпана деньгами: мятыми, неновыми пятидесятирублевками и десятками. Такими с нею рассчитывался Матвей. Надежда еще обратила внимание, что пачки все либо розовые, либо зеленые. Теперь, кажется, все пять тысяч, которые она получила за дом, были небрежно раскиданы вокруг: смятые, растоптанные. На некоторых краснели пятна крови.
«Ничего не понимаю», – растерянно подумала Надежда, одной дрожащей рукой упираясь в пол, а другой неуклюже обирая с себя бумажки. Через какое-то время она с изумлением обнаружила, что складывает деньги по пачкам: десятки к десяткам, полсотни к полсотням. В голове словно тесто месили: там что-то чавкало, тяжело переваливаясь с места на место. И до чего тянуло опять опрокинуться на спину, уснуть…
Но что-то было плохое в этой боли, в этой вялости. Очень плохое, поэтому Надежда не далась слабости, а изо всей силы вдруг впилась зубами в нижнюю губу.
Она чуть не закричала в голос, потому что губа уже была искусана, и она угодила зубами в лопнувшую ранку. Однако испытанное средство помогло: эта новая боль отрезвила затуманенное сознание. У Надежды прояснилось в глазах. Она посмотрела на свое тело, вниз, – и опрокинулась на спину.
Печь, стол, занавеска в углу пошли-поплыли, все ускоряя кружение, и Надежда принуждена была закрыть глаза. Но и сквозь разноцветные круги, чередующиеся с черными пятнами, она видела свою голую грудь и живот. На теле живого места не было – сплошной синяк. А на бедрах засохли пятна крови. И так болело, так все болело внутри, в женском, тайном месте…
Надежда закрыла глаза и принялась собирать расползшуюся по телу боль. Она представила себя одной огромной ладонью, которая стискивает обрывки огненно-красных ниточек, сматывает их в клубок, а потом, сжимаясь в кулак, давит клубок, пока от него не остается одно едва сочащееся болевыми импульсами пятнышко.
Ну вот. Надежда рывком, в прыжке, поднялась с пола – и тут же повалилась снова. Но не боль сшибла с ног: в окне мелькнуло чье-то лицо.
Надежда пошарила вокруг, но не нашла, чем прикрыться, и отползла под стол. У нее было несколько секунд, пока глаза того, кто приник к стеклу, привыкнут к темноте. К тому же стол стоял под самым окном, и через трещину в стекле Надежда могла слышать каждый звук.