Моя повесть-1. Хлыновск
Шрифт:
Отец подошел к производству форса как к звуковой выразительности, его сапоги звучали как по камертону.
– Эх, поют сапожки-то - сердце радуют… Девки от форсу млеют, - говорили знатоки. Скоро весь город был охвачен этой модой.
Свои "форсы" отец узнавал в любой толпе. Бывало, возвращаемся ночью. Во тьме, на другой стороне улицы, слышно, скрыпят сапоги.
– Василий Рожков идет, - сообщает мне отец. Потом прислушается: - Сдал сапог, - правая нога сдала - слышишь, ноту не доводит. Не иначе, вовнутрь стаптывает… - И потом уверенно кричит в темноту: - Василию Дементьевичу почтение нижайшее…
Люблю до сих пор обстановку и запах сапожничанья.
Сидит он за верстаком с сапогом, зажатым в колени. Голосом от октавы до фальцета поет:
Жила-была красавица,
Разбойника дочь.
Она была смуглявая,
Как черная ночь…
Мать убралась. Шьет, штопает у стола. Подпевает мужу.
– Да что ты, Сережа, то хрипишь, то бабьим голосом воешь. Пел бы серединой… - скажет мать.
– Серединой, Анена, никак невозможно, голосу в горле тесно, то в нёбо, то в глотку бросается: тут ему и сила разная… - отвечает, делая серьезную гримасу, отец.
Часы, с подвязанными к гирям тяжестями, спешат, спотыкаются от тиканья. Вдруг захрипят и, как дворняжка, сорвавшаяся с цепи, начнут отлаивать часы. Отец недоверчиво взглядывает на них.
– Не забыть бы керосином смазать - говорит он как бы себе.
– Замучил ты их совсем, - говорит мать.
– А разве плохо? Ты посмотри, старуха, - часы нам ровня, а в ходу за ними молодому не угнаться… Ну, а керосинчиком их надо побаловать… Слышишь, минутная шестерня цепочку сбрасывает: опять окаянный таракан в колесе засел где-нибудь… - По ассоциации о часах отец продолжает: - А что, Анена, - запамятовал я, - задолго до Кузи купили мы их?
Мать вздыхает и отвечает точно и с торжественностью:
– На пятый месяц три недели в тягостях ходила…
– Да, да, - обрадованно вспоминает отец, - с работы мы шли. Разделили деньги. Выпили на лишек… А у меня так и бьется в голове: часы да часы… Артель - свое дело, еще да еще выпить, а мне никакого удержу нет: чего доброго лавки закроют. Оставил денег на складчину, а сам побежал… Выбрал вот их, под мышку взял и ног под собою не чую… И часы бы не разбить, и тебя скорее порадовать хочется, и сам в нетерпенье… - Отец помолчал, растянул задник на колодке и укрепил его.
– Вот ты и поди, - задумчиво продолжал он: - Иной раз в голове просто разрывается, чтоб другому хорошее что передать, а сунешься до человека и выражения не подыщешь… Да… - Но сейчас же заулыбался и опять о часах: - Место я им заранее придумал в келейке: на косяке, против окошка… Тебе и сказать не хочу - дело в чем: лежала ты тогда, а к двери тебе не видно… Ты мне с кровати говоришь: пища на шестке стоит, ешь, мол. Ну какая еда тут? Вколотил гвоздь, прицепил гири, маятник и повесил… Дошло дело стрелку ставить, а время и не знаю сколько. Ну, думаю, ладно - пусть будет семь, без чего-то… Пустил маятник - часы и затикали… А ты с кровати…
– Сразу догадалась я, - перебивает мать, - тренькал, тренькал ты ими, а мне тогда не до часов была
– А когда часы бить начали?
– хитро улыбаясь, спрашивает отец.
– Да, да, - встрепенулась мать, - ведь вот совпало как…
– Пружина дзинь… - продолжает отец.
– Да, да, - перебивает мать, - а он в это время под сердцем - тук, тук, ножонками… В первый раз зашевелился…
– Вот они какие, часы, - победоносно резюмирует отец, стряхивает обрезки кожи с фартука, свертывает козью ножку, сыплет в нее полукрупки и идет курить к печной
– Не ждала, не гадала, что за тебя замуж выйду.
– Судьба зла - полюбишь козла, - делая гримасу сожаления и подражая вздохом жене, говорит отец и продолжает шаловливо: - А меня, думаешь, спросили? Мамаша с вечера сказала: слышишь, Сергей Федорыч, если ты завтра напьешься, так я шкуру с тебя спущу и на глаза больше не показывайся… Хорошо, отвечаю, мамаша… Ну, так вот, завтра смотрины. Вдовы Пантелея Трофимыча дочь Анну смотреть будем… Ладно, говорю, мамаша… Вот и дело было сряжено, а мою суженую только что в лесу тогда встретил, да и то ни ножек, ни рожек не запомнил сквозь сон мой лесной… А на смотринах увидел и думаю: "Ну что же, чем не жена: щупленькая, хрупенькая - за пазуху положу - и тепло, и не тесно".
– Ну, болтушка, - а на Малафеевке чего рыскал?
– не без кокетства спрашивает мать.
– На Малафеевке?
– Отец сквозь улыбку деланно морщит лоб.
– Не помню, по хорошему делу, верно, бывал, раз говоришь - бывал: молодцу пути не заказаны, женушка.
– Ох, уж если бы знала пьянство твое - в Волгу бросилась бы, а не пошла, - решительно заявила мать.
– Эх, Анна Пантелеевна, если бы от нашего пьянства в Волгу бросались, так от девок пароходам ходить бы негде было, - шутил отец, - а вот где бы тебе второго такого молодца найти? А?
Мать розовела лицом. Бросала на отца скользкий взгляд и выдавала свое женское сердце. Отец заслуживал этого.
Перенеся всякие хворости и недуги детства, отравляемый чуть ли не с детства же водкой, Сергей Федорыч все-таки выровнялся, - порода взяла свое. Вершка на два уступающий деду Федору в росте, он был стройный. Нависшие черные брови над стального цвета глазами, прямой с небольшим изломом нос, тонкие губы Водкиных. Навислость бровей, казалось, должна была давать сумрачность его лицу, но лицо детски доверчиво смотрело на вас. Он не мог долго не улыбаться перед собеседником, и казалось, все дурное в человеке не достигало его внимания.
Смерть отца раскрыла вполне его отношение к людям. К его гробу сошлись неведомые и незнакомые люди, оказывается, каждому он чем-то помог - не деньгами и не советом умным, а вот каким-то простым, глубоко человеческим вниманием и прикосновением к другому.
Отец обладал удивительным чувством общительности и всегдашним стремлением к какой-то идеальной артельности.
Мать моя в свободную минуту любила поговорить, обсудить и поплакаться о своих и чужих бедах. Любила расставить в порядке людей и события, чтоб они не путались между собою и стали ясными порознь. По одному какому-либо остронаблюденному признаку незначительное событие или человек приобретали характеры типов. Звучали голоса, мелькали жесты изображаемых людей. Все становилось большим, как в увеличительном стекле, приподнятым становилось и смешное, и чувствительное.
– Гарасимовы купили самовар, - рассказывает мать.
– ребенок в кори лежит, - не до него им: с раннего утра до обеда пьют чай… Мокрые, потные и все в окно выглядывают - не зайдет ли кто. Мучаются, наливаются горячим, а соседи и не замечают гарасимовского события. Наконец не выдержал сам Павел Макарыч, - вышел к завалинке. Враспояску, ворот настежь, с волос и с бороды пот течет, рубаха мокрая. Отдувается Павел Макарыч, рубахой над животом машет… Ну, вот и счастье привалило: проходит кузнец знакомый. Просиял Павел Гарасимов. Пуще отдувается, рубахой, как поддувалом, работает. И сразу кузнецу: