Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
— Наму Амида буцу!
— Наму Амида буцу!
Но милосердный будда Амида, восхваляли кого, который поклялся в рай забрать даже женщин, разумеется, только благодетельных, не явился им.
Мальчик вышел растерянно. В другое помещение пошел. Они следовали за ним по двору, жавшиеся друг к другу. Мальчик дом обошел весь. Но не нашел следов. Вернулся смущенный. Он же двум воинам предложил внимательнее сад обойти, к сорным травам, во множестве росшим по заброшенному поместью, присмотреться. Мол, если упал где, если волокли его чудовища — то остаться
Но следов не нашли. Совсем.
Он вроде зашел в ночной темноте на проход, крытый, прошел между столбов. И будто исчез. И мальчишка, хотя и смышленым был, вроде верно предположил, что по примятой траве могли след найти к логову оборотней, но, однако же, увы, ничем помочь не смог.
За полдень собралась толпа народу. Монахов, воинов самых смелых. С оружием, камнями, факелами горящими, свитками сутр, да молитвой многоголосой на устах. Все поместье запущенное обошли — не нашли даже обрывков одежды пропавшего.
Кто-то предложил сжечь все совсем. Может, там, под зданием логово?
Но монах седовласый предложил чудовищей не злить. А вдруг под домом проход в ад? Вдруг черти полезут? Как их гнев остановить?
Проворчал в толпе кто-то, что от столкновения монахов и воинов тоже было разрушение, вот ведь, есть воинственный один клан… Но хама молодого не нашли. Никто не признавался, где был. Хотя рядом стоящие видели наверняка. Просто… что уж злить чертей и нелюдей? И пошто злить смельчака?
Так и не сожгли усадьбу.
Рано утром мальчишка смышленый получил от друга-предателя пропавшего связку медных дзэни — аж девяносто шесть — и небольшой мешок зерна. Совесть замучила то юношу, что опять он струсил, не кинулся следом за другом да упустил, к чудовищам в лапы отдал. И хотя бы за бедняка юнца заступиться надумал.
И лет десять в усадьбу никто не заходил.
То есть, говорили, что приходил как-то раз молодой воин — пил сакэ и чашу полную у ворот оставил, да побеги молодого бамбука — и хвалил, благодарил «чудищ за устройство брака его сестры». Но вроде он пьяный был. Да два свидетеля тоже были пьяными. Короче, не поверили никому.
Лет через десять некая принцесса надумала усадьбу сжечь. Император уж воспротивился: нечего беспокоить чертей, пусть живут. Может, гнев тогда их столицу и обойдет? А то казнили, говорят, ученого одного, то ли за дело, то по клевете — и заболел потом император.
И стихия неиствовала. Успокоилась лишь, когда храм построили убитому. После обрядов святых и примиряющих духов только-только вроде наладилось все. А тут еще усадьба эта, неладная. Да почто уж трогать ее?!
Но принцесса не успокоилась. Или дочь ее, овдовевшая вскоре после свадьбы, не успокоилась?.. Или то была племянница? Говорят, слугам троим отрезали языки — и точно столичным болтунам узнать ничего не получилось, что за принцесса и чья вдова?..
В общем, в поместье нагрянуло целое войско монахов, всех возрастов. Вооруженные факелами, светильниками и священными сутрами,
Денег на еду и светильники, разумеется, ушло немерянно. Император, кажется, злился, но стерпел. Вроде молитвы читать прилично? Ну, не должны же чудовища сильно злиться на людей напуганных и ведущих себя… ну, может, благопристойно? И… и вдруг подействует?.. На крайний случай… но ведь люди уже не первый век уж как вздумали молиться — и чудовища молчали о том обычае людей. Значит, вроде можно?..
В одну из ночей молебнов полная стала луна. Кто-то из монахов — старый и несколько молодых — невольно залюбовались. То есть, сначала один голову поднял, вспомнив, что, кажется, шестнадцатый лунный день нынче. А потом и другой. И третий.
А луна была необыкновенно чарующей.
И один наглец с места поднялся, забыв про свиток священного текста, в сторону прошел, чтобы крыло усадьбы небо не загораживало, в самой важной части. И, любуясь ночным светилом, грустно улыбнулся, сказание вспомнив о Кагуя-хэмэ.
И напрягся вдруг, повернувшись в сторону. В ту часть здания, на которую не падал лунный свет, посмотрел. И докуда светильников и факелов не доходил свет. Монахи сидели почти у стен. Да, хоть и не всем у ворот сидеть повезло, но хоть подальше от жуткого здания! Чтоб в два ряда сидеть, цепью неразрывной, чтобы все у всех на виду.
А он посмотрел туда, где никого не было. Руку растерянно поднял:
— Там… смех женский! — вскричал.
Все, кто рядом был и видел его, близко от темноты тени, обернулся. Дернулись и заоборачивались почти все, кто не видел. Лишь старики почтенные и опытные да два юноши продолжали молиться, внимания не обращая ни на что — и взлетал над поместьем кое-где голос монотонный, несколько голосов, слившихся в одно.
А тот, глупее, пошел к зданию медленно. Нет, он шагу прибавил. Быстрее, быстрее… быстро-быстро… и до сумраком затянутого перехода уже совсем бежал!
Скрылся — и тихо стало. Тихо-тихо было внутри. Бубнили молитвы снаружи.
А потом его окликнул сосед по келье напугано.
А он не отвечал.
К стыду признаться… или к чести их? Но только десятков пять монахов и четверо слуг рискнули схватить факелы — и к зданиям кинулись. Все осветили. И место жуткое, скрытое прежде в тени, где не попадал даже свет полной луны.
Крытый переход был пустынен. Ни на колоннах, ни на полу не было ни обрывков одежды, ни следов борьбы. Но, как ни кричали отчаянно — никто не отозвался. То есть, не отозвался тот. И двенадцать — монахов восемь и те слуги — решились войти внутрь, по двум, освещая нутро поместья. Но ничего не нашли.
Никого.
Лишь старые ширмы. Сундуки старые.
Рискнули двое слуг покопаться в вещах. Дерзнули татами приподнимать.
Пол был целый везде. В шкатулках и сундуках — много старых вещей. И не сказать, чтоб роскошных. На третьем хранилище тихо вздохнул один из нищих смельчаков.