Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Ее чистая, нежная песня… ее громкая песня… живительная, словно легкий ветер… песня, рожденная в центре катастрофы… песня, рожденная в сердце бури…
Все прошло в тумане. Жизнь ушла в туман. И два дня в отеле чужого города, и разговоры с врачами и психологами, вызванными главой авиакомпании в аэропорт… И даже часть конференции: я только к третьему дню опомнился, выступил, что-то сказал, вспомнив свой опыт и какие-то старые свои знания. Да, впрочем, всем было известно, что мой первый самолет едва не разбился — и мое смятение и витание в облаках поняли и приняли. Потом еще пара дней, когда я уже очнулся и вспомнил, что являюсь специалистом и надо бы защитить честь родной страны,
И… я не хотел забывать ее песню! Если б можно было только попасть в центр бури и услышать опять ее… я бы не отказался услышать ее песню снова! Этот чистый, звонкий, свежий голос… это безграничное спокойствие, с которым девочка встретила возможную гибель… эта стойкая уверенность, что даже если мир рухнет, она еще продолжит петь… и песня будет обволакивать мои внутренности и утаскивать за собой, на глубину… то ли в бездну бури, то ли на дно снов…
С того первого и яркого своего выступления моя дочь притихла. Она пряталась от репортеров за моей спиной, от вспышек камер и от благодарных рук пассажиров, тех, которые возвращались, искали нас, чтобы сказать ей спасибо.
— Как вы додумались до такого? — расспрашивали притихшую Юмэ.
— Это получилось как лебединая песня! — пылко сказал другой журналист, европеец, если я правильно его понял.
Я, к стыду моему, никогда не слышал, как поют лебеди, хотя много раз видел их зимой.
— Мне больше нравятся чайки, — робко сказала Юмэ из-за моей спины, сжимая ручонками мой пиджак и пряча за моей спиной свое лицо.
И, хотя по сравнению с заморскими журналистами я был намного ниже и худей, однако же для дочурки спина моя в тот день получилась надежной защитой, за которой она цунами из журналистов и их вопросов перетерпела.
Мы уходили в номер, я звонил Митико, потом, убедившись, что у нее все хорошо и что она знает, что у нас все хорошо, без сил падал на кровать. Смыкал веки, чтобы снова упасть в катастрофу и волнения пассажиров, чтобы снова услышать, как гаснет свет и в затянувшемся напуганном мраке внезапно раздается светлая песня, спетая чистым голосом. Песня без слов…
Последний день конференции был покороче: понедельник, всем уже надо было расходится на работу, по родным своим больницам и пациентам — и мы с Юмэ наконец-то выбрались на прогулку по немецкому городу. Правда, сил у меня идти куда-то далеко уже не было, да и Юмэ как-то притихла. Она вообще была какая-то притихшая на чужой земле, шла, прижавшись ко мне, сжимая мой большой палец как в детстве или ухватившись за край моего пиджака. Ну да это путешествие и этот полет изрядно нас вымотали. Хотя я бы хотел каждую ночь гасить свет моей комнаты и погружаться в падение во мрак, внезапно освещенный ее песней…
В аэропорту Нихон нас встречало много людей. Хотя я подозревал, что героем был не я, а одна храбрая японская девочка, отвлекшая людей и, может, спасшая их от большей потери, разрушив их панику.
Гордился ли я ей, когда ее восторженно обступили наши соотечественники, а многочисленные руки и цепкие глаза ловили под прицел объективов? Гордился, разумеется. Такая маленькая, а уже стала известнее своего отца. Да и она, оказавшись на родной земле, заметно оживилась. Да на вопросы журналистов — уже своих — и на родном языке отвечала вполне бойко. Хотя слова от волнения немного путала.
— Да,
— Нет, она летает в первый раз.
— Было ли страшно, когда самолет взлетел?
— Нет, не было.
— То есть, вам понравилось летать?
— Да, это было здорово! Такое чувство, когда самолет взлетает… такое… знакомое…
— Было ли вам страшно, когда началась паника?
— Да, пожалуй.
— Но что же вас вдохновило запеть?
— Такое чувство… такое чувство… — Юмэ прижала ладошку к худенькой груди. — Что это надо было сделать.
— Будете ли вы снова летать на самолете?
— Разве что во сне. Я часто летаю во сне, — девочка засмеялась. — То есть, нет. Вру. Простите, господин репортер. Я еще буду летать. Я еще хочу увидеть весь свет. Еще раз. А не только во снах и на фото в газетах.
Поняв, что слава мою дочь с ног не сбила, да и ее оживленное лицо журналистов и зрителей, вольных и невольных, интересует больше моего, я робко отступил в сторону. Люди тот час же воспользовались возможностью оказаться поближе к храброй девочке и засыпать ее шквалом новых вопросов и блеском новых вспышек. Многие тянулись сфотографироваться с ней, а она не хотела лишать их такой радости. Или просто держалась и улыбалась от вежливости. Даже оказавшись совсем одна в море бушующих рук, глаз и ртов, с волнами вздымающихся и опускающихся мобильных телефонов.
Вздохнув, я отступил еще дальше назад. Намеревался найти автомат и выпить чашечку кофе. А лучше две. Потом вернусь за ней — надо уже вернуть ее домой. Митико, наверное, уже волнуется. По новостям-то могли уже объявить, что мы вернулись на родину. Даже если не по центральному каналу. Соседи, если что, донесут.
Вот только… будут ли и позже ее одноклассники с нею дружелюбными? Не будут ли завидовать?.. Люди не любят тех, кто не как все. Дети особенно. Странно, что подростков и юных потом бросает в другую крайность. Да, собственно, весь этот мир такой: людей и явления постоянно бросает в другую крайность, когда они достигают пика в чем-то одном. То японцы закрываются от влияния европейцев, то европейцы снова к нам лезут, а мы активно начинаем у них учиться. То европейцы охотятся на ведьм, то ведьмы становятся излюбленными героями детей и взрослых, пестрят со всевозможных обложек книг и фильмов.
— Господи Такэси! Господин Такэси!
Стоило мне почти дойти до кофейного автомата, как молодой соотечественник с огромным букетом цветов мне дорогу преградил. Кажется, я разозлился на него больше, чем на загоревшийся двигатель самолета. От крепкого запаха лилий с его букета сморщил нос и невольно чихнул.
— Простите, я вовсе не знал, что у вас на них аллергия, — смущенный молодой человек со смутно знакомым лицом торопливо спрятал букет за спину, впрочем, прежде он выбрал его столь большим, что тот за его спину целиком не лез. — Столько всего учел, а вот это… ох, простите!
— Это Юмэ? — со вздохом спросил я. — Я передам.
Мы посмотрели на волнующееся человеческое море и гребни волн из поднимающихся и опускающихся мобильных телефонов.
— Нет, это вам! — неожиданно произнес он, несказанно меня удивив. — Вы, верно, меня совсем не помните… да это и к лучшему. Я только… — запнулся и взгляд, робея, опустил. — Я только хотел сказать вам спасибо. И извиниться. Да, я хотел извиниться за весь этот самолет.
— Простите, я вас не совсем понял.
Я невольно сдвинулся к источнику кофейного запаха. Он понял и сразу отступил. Хотя маячил возле, покуда я добывал себе божественный напиток. Но вежливо ждал, покуда я, смакуя, медленно пил. Да, кажется, лучше было бы открыть бутыль с сакэ?.. Это была сумасшедшая неделя.