Моя служба в Старой Гвардии 1905–1917
Шрифт:
Полтавским городским головой тогда был Курдюмов, бывший гусар и богатый человек. А товарищем городского головы Аглаимов, наш старый семеновец. Нечего говорить, что заботясь о чинах, они позаботились и о «господах офицерах». Всяких увеселений, а в особенности угощений им тоже было предложено вдоволь. На все обеды, которые нам давали, Преображенцы и мы неукоснительно отвечали. При постоянных поездках из лагеря в город офицерам приходилось держать постоянных извозчиков, что влетело в копеечку. Вообще, когда вернулись домой и подсчитались, то обнаружилось, что, кроме личных расходов по обмундированию и передвижению, одно Собрание на Полтавских торжествах обошлось каждому офицеру рублей в двести. Зато уж юбилей справили на славу.
В
С нами в Полтаву ездило наше духовенство. Не все, конечно, а только двое, старший священник и старший дьякон. Дьякон наш был очень красочная фигура, двойник знаменитого Лесковского Ахиллы Десницына. Такой же богатырь и такой же простец. Любил и умел выпить, преимущественно водки. Говорил, что это помогает ему для голоса. В Полтаве было много церковных служб, панихиды, молебны, и главным образом на открытом воздухе. Микрофонов в то время не водилось. А знатоками уже давно замечено, что никогда настоящий бас не звучит так сочно и густо, как на следующий день после.
В одной палатке с великаном дьяконом помещался его закадычный приятель, маленький и щуплый полковой капельмейстер Зилинг. Зилинг, в противоположность жизнерадостному и сангвиническому дьякону, был сентиментальный меланхолик и тоже пьяница. По вечерам у себя в палатке дьякон Крестовский и капельмейстер Зилинг каждый вечер закусывали и выпивали, причем после десятой, рюмки разговор обыкновенно сворачивал на богословские темы.
Миша Нагорнов (убит под Красноставом в июле 15-го года), тогда еще подпоручик 16-ой роты, жил в палатке рядом с дьяконом и разговоры эти неоднократно слышал. Имея дар смешно рассказывать, он долго потом в Собраньи клал в лоск офицеров, представляя в лицах, как дьякон убеждал Зилинга перейти из лютеранства в православие и как он ему доказывал преимущества православной веры над лютеранской. Как настоящему россиянину, слово «Зилинг» дьякону произнести было трудно, поэтому приятеля своего он называл «Зилига».
Разговоры между ними велись приблизительно в таких тонах:
Дьякон: — Хороший ты человек, Зилига, а жаль мне тебя..
Зилинг: — Почему же Вам меня жаль, отец дьякон?
Дьякон: — А вот почему. Вот ты сейчас водку пьешь, а когда помрешь ты, куда твоя душа пойдет? Ты мне вот что скажи!
Зилинг: — Туда же, куда и Ваша…
Дьякон: — Нет, это ты, брат, врешь… Я православный христианин, крещеный. А ты кто? Лютер… У тебя может и души то вовсе нет… Душа у тебя пар… Как у кошки. Ты подумай только, в каком ты полку служишь и вдруг лютеранин…
Зилинг: — А я считаю, отец дьякон, что хорошие люди могут быть и православные и лютеране. Вот и офицеры есть лютеране, даже католики есть.
Дьякон: — Эка, дурачок, то офицеры, а то ты…
Зилинг: — И еще Вам скажу, отец дьякон, что по-моему тот, кто меняет свою веру, тот нехороший человек. И папаша и мамаша у меня были лютеране, а зачем же я буду мою веру менять?
Дьякон: — Эка, дурачок, что говоришь… На хорошее и менять не стыдно… Скажем, к примеру, живешь ты в свином хлеву, а тебе каменный дом двухэтажный предлагают. Ты и тут не переменишь?… Ну, и дурак будешь, коли не переменишь…
Обыкновенно теологические разговоры между дьяконом и Зилигой велись и кончались мирно. Но как-то раз, не знаю по каким причинам, всего вернее сильно переложили, дьякон из мирного православного
Перед самой Полтавой Кульнев подлечился, вновь вступил в командование и во главе полка провел все Полтавские торжества. Ничего не пил и держал себя отменно, спокойно и с большим достоинством. С царем и царской свитой вел себя так, как будто бы среди всей этой компании он сам родился и вырос. Все-таки, при общем состоянии его здоровья, Полтава его доканала. Вернувшись в Петербург, он слег и снова сдал полк Левстрему. Через несколько месяцев мы его хоронили.
Со второго курса в Павловском училище начиналась военная история. Читал ее полковник Генерального штаба Евгений Федорович Новицкий. Как сейчас помню его первую лекцию. Дежурный скомандовал: «встать, смирно!» и в класс вошел сорокалетний полковник, в золотых очках, с усами и с бородкой. Одет в черный сюртук. Многие офицеры Генерального штаба носили не темнозеленые, как все офицеры, а черные сюртуки. Серебряный прибор, серебряный аксельбант и на правой стороне груди серебряный академический знак, В дверях он поклонился аудитории, — профессора в Училище военных приветствий не употребляли, — сказал: «садитесь, господа», и прошел на свое место. Очень длинная пауза. Мы все сидим затаив дыхание и уставившись ему в очки. Как отличного лектора мы уже знали Новицкого по репутации. Наконец, раздался голос, глуховатый, немного в нос, но громкий и выразительный.
— Живем мы в трудное время. Решаются роковые задачи, которые к тому же и подкрадываются невзначай. И удачно решает их тот, кто долгим к самоотверженным трудом к этому подготовился. Когда наступят решительные сроки, пусть каждый из нас будет иметь великое счастье войти в бой с чистым сердцем, спокойным духом и с сознанием, что ничем не пренебрег дабы удостоиться победы!
Откуда была эта фраза, из Драгомирова, из какого-нибудь другого военного авторитета, или, наконец, авторская собственность самого лектора, сказать не сумею. Но нужно признать, что вступление было блестящее. И такого же качества была вся лекция, которую он прочел без единой бумажки.
Дальше Новицкий говорил, что Японская война, которая тогда тянулась уже много месяцев, не последняя наша война, что наше поколение увидит наверное, еще другую, много страшнее японской… Что Российскую Империю, которую потом и кровью строили наши предки, нужно сохранить и в целости передать нашим детям… Что мечты о вечном мире прекрасны, но неосуществимы и что пацифисты вредные люди, так как на подобие страусов зарывают свои головы в песок, дабы не видеть грозящей опасности и т. д., и т. д.
Час пролетел незаметно. Если бы не было это строжайше запрещено, то по окончании лекции мы бы устроили Новицкому овацию.
Со следующей лекции он начал курс военной истории и провел его мастерски. Слушать его было одно удовольствие и плохих учеников у него не было. Я лично расстался с Новицким самым приятным образом, получив у него на выпускном экзамене за Северную войну двенадцать баллов.
Года через два после нашего выпуска, Новицкий оставил военно-педагогическую карьеру и пошел в строй. Он был назначен командиром 12-го стрелкового полка в Жмеринке в Польше.