Моя жизнь. Мои современники

Оболенский Владимир Андреевич

Наступил вечер, а с ним пришла тревожная весть о занятии Красной армией последней перед Симферополем железнодорожной станции Сарабуз. В толпе, набившейся в наш вагон, началось волнение: когда же нас повезут? Опять ходили справляться к начальнику станции и к коменданту. Ничего не знают…

Поздно вечером стали приходить с фронта поезда. Два-три поезда с войсками, два-три бронепоезда… Приходили и мчались дальше, в Севастополь… В два часа ночи на всех парах подкатил к станции залитый электричеством поезд генерала Кутепова. Мои спутники облегченно вздохнули: начальство уж конечно распорядится двинуть и наш поезд. Действительно, с вокзала нам принесли весть, что генерал Кутепов распорядился раненых отправить в первую очередь и что следовательно

мы сейчас двинемся в путь.

Увы, раздался свисток и тронулся поезд Кутепова, а мы по-прежнему стояли без паровоза… Опять прошел воинский поезд… Ночь кончилась, стало рассветать. Когда же наконец?..

Нам сообщили, что наша судьба зависит от происходящего в паровозном депо митинга, так как часть рабочих не хочет нам давать паровоза. Наконец, в шесть часов утра вопрос о паровозе был решен в нашу пользу.

Медленно, едва катя тяжелые колеса, потянулся длинный, нагруженный людьми и всяким скарбом поезд по пологому подъему. Поедет, остановится, дернет раз-другой, опять поедет… На восьмой версте он совсем остановился. Тщетно пыхтит и дергает паровоз. Колеса буксуют… Неужели же мы для того выехали из Симферополя, чтобы так глупо попасть в руки большевиков!

В окно видим, как по шоссе нас обгоняют военные обозы и кавалерия. Кто-то говорит: «Смотрите, кавалерия. Она всегда отступает последней. Значит…» Публика волнуется, и невольно заражаешься этим волнением…

— А знаете что, — говорит какой-то усевшийся среди нашей компании полковник, — попробуем подтолкнуть поезд, может быть сдвинем его общими усилиями.

Мысль эта сначала всем показалась совершенно дикой, но другого спасения нет. Нужно попробовать.

Выходим. Нашему примеру следуют другие пассажиры. Кто-то командует: «Вылезай из вагонов!.. А ну-ка, навались!..»

Из всех вагонов высыпали солдаты, санитары, беженцы. По команде начинаем пихать вагоны. Паровоз тоже поддает пару. «Навались ра-аз, поддай ра-аз»… И вдруг колеса сделали первый круг, затем второй, и поезд тихо, плавно двинулся в гору. С полверсты мы шли рядом с поездом, подпихивая его на более крутых местах. Наконец — перевал и остановка на станции Алма.

«Вылезай, кто в задних вагонах!» — крикнул сцепщик и принялся отцеплять от поезда наш вагон и следующие за ним, как раз те, в которых разместились «эвакуируемые из Симферополя чины гражданских ведомств». Протестовать было бесполезно, да и действительно — поезд был слишком большой и мы рисковали снова застрять на следующем перевале, если бы продолжали путь с тем же составом вагонов, с каким выехали из Симферополя. Пришлось размещаться в передних вагонах.

С трудом, но разместились, кто на тормозах, кто — на крышах. Я вскарабкался на крышу и попал в компанию отбившихся от своих частей солдат и казаков. Примостился рядом с каким-то флегматичным калмыком, его раскосой женой и парой калмычат, копошившихся среди подушек и прочего домашнего скарба.

Погода была чудесная. После морозов, доходивших до 15 градусов, в этот трагический день вдруг выглянуло яркое теплое солнце и нежно припекало нас, беглецов, на прокопченой и пыльной крыше вагона. Я присматривался к моим случайным спутникам, товарищам по несчастью, одному из величайших несчастий, которые могут постигнуть человека. Ведь все мы ехали в изгнание, если не вечное, то долгое…

Солдаты были веселы, шутили, балагурили, как дети радовались тоннелям, в которых, чтобы не оторвало голову, нам приходилось ложиться. Не заметно было у них ни тревоги, ни заботы о неизвестном будущем. С одним я разговорился.

— Слава Богу, покончили с войной, — сказал он весело.

— Ну, а дальше как же?

— А кто его знает. Врангель, видно, куда-нибудь доставит… И то, отдохнуть пора, навоевались досыта. Теперь уж баста…

И чем больше я всматривался в окружавших меня солдат, казаков и калмыков, тем яснее понимал их настроение. В нем не было ни отчаяния от понесенного поражения, ни злобы и негодования на вождей за безрезультатно

пролитую кровь. Они просто радовались тому, что миновала страдная пора, что больше им не нужно мерзнуть на ночлегах, прикрываясь рваными шинелями, делать утомительные переходы, обматывая тряпьем сбитые и стертые ноги, и вечно рисковать жизнью, сражаясь то в рядах красных против белых, то обратно, идя в атаку против своих вчерашних товарищей. Ведь мобилизованные с обеих сторон крестьяне, не понимая смысла братоубийственной войны, легко сдавались в плен. А пленных сейчас же мобилизовали во враждебной армии и снова посылали на фронт. В последнее время армия Врангеля наполовину состояла из пленных красноармейцев.

Впрочем, сам Врангель пользовался среди них большой популярностью, и понесенное им поражение не умалило его престижа. И мои спутники спокойно ехали в неведомые им места, веря, что Врангель сумеет дать им заслуженный отдых после окончания войны.

На станции Бельбек нас нагнал какой-то поезд, битком набитый солдатами и офицерами. Соскочившая с него группа офицеров окружила начальника станции. Они были бледны и все, перебивая друг друга, что-то от него требовали.

— Да не могу я, — услышал я взволнованный голос начальника станции, — приказано вперед пустить санитарный.

— Не пустишь, — вдруг хрипло завопил какой-то длинноногий офицер в сдвинутой набекрень папахе, — а не хочешь ли поболтаться на перекладине!

Полковник с тормоза нашего поезда стал урезонивать офицеров, но те не унимались и начальнику станции пришлось уступить. Поезд с обезумевшими от паники людьми помчался дальше… Вслед за ними прошел последний бронепоезд. Теперь, как нам объяснили, нас отделял от наступающих большевиков только один поезд с саперами, взрывавшими пути. Понятно, что волнение ехавших в нашем поезде раненых и беженцев дошло до последних пределов.

Наконец и мы двинулись дальше.

Но тут новое осложнение: от Бельбека к Севастополю идет крутой спуск, а механический тормоз нашего поезда не действовал. Поэтому кондуктор, пробежав вдоль всего поезда, предложил людям, заполнявшим площадки вагонов, взяться за ручные тормоза и тормозить во всю мочь, как только начнется спуск. Так они и сделали. Но неопытные люди, стоявшие у тормозов, не обратили внимания на свисток паровоза, извещавший об окончании спуска, и в задних вагонах продолжали тормозить на начавшемся уже подъеме. Цепи не выдержали этого сопротивления и оторвавшиеся задние вагоны покатились обратно. Какая участь постигла находившихся в них пассажиров — я не знаю… По счастью, вся наша компания случайно разместилась на крышах и тормозах передних вагонов, и мы в 9 часов вечера добрались до последней перед Севастополем станции Инкерман, употребив пятнадцать часов на путешествие, длившееся в нормальное время немногим более часа.

Но и дальше судьба воздвигала на нашем пути препятствия, ставившие нас под власть случая. Оказалось, что обогнавший нас бронепоезд сошел с рельс и загородил дорогу. Что было делать? Пережидать или идти восемь верст пешком в Севастополь? Решили идти и зашагали с мешками и чемоданами по шпалам.

Люди менее нас решительные и раненые солдаты остались ждать.

Вероятно, никто из них в эмиграцию не попал…

Мы влились в целый поток войск, двигавшихся к Севастополю. Вперемежку — пехота, кавалерия, обозы… Версты полторы шли по тоннелю. Каким бесконечным казался этот тоннель, который мелькал так быстро, когда я проезжал его в поезде! Казалось, что мы не выберемся из абсолютной его темноты, среди которой, как поток, двигалась густая толпа. Ее не видно, а только слышен топот шагов, усталое дыхание, ругань оступившегося человека, или фырканье лошади… А иногда вдруг все останавливаются. Тогда неожиданно наступаешь на чей-то невидимый сапог, или внезапно стегает по лицу хвост невидимой лошади… В такие моменты неизвестно чем вызванных остановок невольная жуть охватывает всю толпу… Нервно чиркаются зажигалки, освещая встревоженные лица соседей… И снова идем вперед.