Моя жизнь. Моя любовь
Шрифт:
Я продолжала жить в нашей квартире на улице Виктории, а Елизавета переехала в школу. Мать не знала, на чем остановиться. К тому времени моя мать, которая в дни нужды и несчастий переносила невзгоды с необыкновенным мужеством, начала находить жизнь очень скучной. Может, это зависело от ее ирландского характера, который не мог переносить благосостояние так же легко, как лишения. Настроение ее сделалось неровным, и часто случалось, что все ей переставало нравиться. Впервые со времени нашего отъезда за границу она стала выражать тоску по Америке, говоря, что там все значительно лучше. Когда мы ее водили в лучший берлинский ресторан, думая ей доставить удовольствие, и спрашивали, что заказать, она отвечала: «Дайте мне креветок». Если по времени года креветок не было, она возмущалась бедностью страны и отказывалась что-либо
По-моему, эта перемена характера вызывалась многими годами добродетельной жизни, посвященной только воспитанию детей. Теперь, когда мы нашли интересы, которые нас поглощали целиком и под влиянием которых мы часто ее покидали, она поняла, что напрасно потратила на нас лучшие годы своей жизни, ничего себе не оставив, как мне кажется, это делают многие матери, особенно в Америке. Эта неустойчивость настроения проявлялась все больше и больше, и она все чаще и чаще выражала желание вернуться в свой родной город, что вскоре и исполнила.
Мысли мои по-прежнему были поглощены виллой в Груневальде, где стояло сорок кроваток. Какая странная игра судьбы! Если бы я встретила Крэга на несколько месяцев раньше, безусловно, не было бы ни виллы, ни школы. В нем я нашла такое богатое содержание, что не нуждалась бы в основании школы. Но теперь начавшая осуществляться мечта моего детства завладела мной целиком.
Немного спустя я узнала – и в этом не могло быть никакого сомнения, – что я беременна. Мне снилась Эллен Терри в блестящем наряде, вроде того, в котором она играла в «Имогене»; она вела за руку белокурую девочку, похожую на нее как две капли воды, и своим поразительным голосом звала меня: «Айседора, люби. Люби… Люби…» С этого момента я знала, что ко мне идет из призрачного мира небытия до рождения. Придет этот ребенок, неся мне радость и печаль. Радость и печаль! Рождение и смерть! Ритм танца жизни! Божественная весть ликовала во всем моем существе. Я продолжала танцевать перед публикой, учить в школе, любить моего Эндимиона. Бедный Крэг не находил себе места, был нетерпелив, несчастен, покусывал ногти и часто восклицал: «Работа, работа, моя работа!» Снова дикое вторжение природы в искусство. Но меня утешало чудесное появление Эллен во сне, который повторился два раза.
Наступила весна. У меня были подписаны контракты на гастроли в Дании, в Греции и Германии. В Копенгагене меня сильнее всего поразили молодые девушки, которые со счастливыми лицами самостоятельно и свободно гуляли по улицам в студенческих шапочках на темных кудрях. Я была поражена, так как никогда раньше не видела таких милых девушек. Мне объяснили, что это первая страна, в которой женщины добились избирательного права.
Расходы, связанные с содержанием школы, заставили меня поехать в это турне, так как я истратила весь свой запасный капитал и оставалась совершенно без денег. Танцуя в Стокгольме, я послала приглашение Стриндбергу, которым очень восхищалась, прийти посмотреть на мои танцы, но он ответил, что он нигде не бывает и ненавидит людей. Я ему предложила место на сцене, но и это его не убедило.
После удачного сезона в Стокгольме, мы морем вернулись в Германию. На пароходе мне стало очень плохо, и я поняла, что мне следует на время прекратить гастроли. Сильная жажда одиночества томила меня, и я мечтала уйти подальше от любопытных человеческих взоров. В июне месяце после непродолжительного пребывания в школе меня вдруг сильно потянуло к морю. Сперва я отправилась в Гаагу, а оттуда в деревушку Нордвик на побережье Северного моря. Здесь я наняла маленькую белую виллу на дюнах, называвшуюся «Мария». Я была настолько наивна, что считала роды очень несложным явлением природы. Поселившись в этой вилле на расстоянии сотен миль от города, я стала пользоваться услугами деревенского врача и в своем неведении вполне им удовлетворялась, хотя он, кажется, привык иметь дело только с крестьянками.
От Нордвика до Кадвика, ближайшей деревни, было около трех километров. Жила я в полном одиночестве, ежедневно совершая прогулки в Кадвик и обратно. Меня всегда влекло к морю, а теперь прельщало одиночество в маленькой белой вилле Нордвика, уединенно стоявшей возле дюн, возвышавшихся среди очаровательной местности.
Крэг нервничал, приезжал и снова уезжал, но теперь уже я не оставалась совершенно одинока. Дитя все больше и больше давало о себе знать. Странно было видеть, как мое чудное мраморное тело теряло упругость, расширялось и деформировалось. Чем утонченнее нервы, чем чувствительнее мозг, тем сильнее страдание – такова жуткая месть природы. Бессонные ночи, долгие часы, полные страдания и в то же время радости, проводила я, когда, например, ежедневно ходила по пустынному песчаному берегу между Нордвиком и Кадвиком, глядя на море, вздымающееся огромными волнами, с одной стороны и на высокие дюны – с другой. На этом побережье почти всегда дуют ветры, иногда нежный, приятный ветерок, а иногда ветер настолько сильный, что трудно было идти. Порой бушевала свирепая буря, и тогда виллу «Мария» раскачивало всю ночь, точно корабль в открытом море. Я избегала общества. Люди говорили такие пошлости и так мало считались со священным состоянием беременности. Однажды я увидела женщину, носящую в чреве ребенка, которая одиноко шла по улице. Прохожие не глядели на нее с благоговением, а насмешливо улыбались друг другу, словно это была не женщина, несущая в себе зарождающуюся жизнь, а что-то, возбуждающее шутки и смех.
Мои двери закрылись перед всеми посетителями, кроме одного доброго, верного друга, приезжавшего из Гааги на велосипеде, привозившего книги и журналы и развлекавшего меня беседами о современном искусстве, музыке и литературе. В те времена он был женат на знаменитой поэтессе и часто говорил о ней с нежностью и обожанием. Человек аккуратный, он приезжал в определенные дни, и даже буря не могла его задержать. Если не считать его, я проводила дни в обществе моря, дюн и ребенка, которому, казалось, уже не терпелось появиться на свет Божий.
Во время прогулок у моря я иногда чувствовала прилив сил и смелости и думала, что существо это будет моим и только моим, но в другие дни, когда небо хмурилось, а волны холодного Северного моря сердито шумели, настроение мое падало, и мне казалось, что я несчастное животное, попавшее в глубокую западню. И я металась в неодолимом желании бежать, бежать как можно скорей. Бежать куда? Может быть, в мрачные волны. Я боролась с таким настроением, пересиливала себя, но оно обыкновенно на меня находило неожиданно и его трудно было избежать. Мне чудилось также, что большинство людей от меня отдаляется. Мать была на расстоянии тысяч миль, и даже Крэг стал каким-то чужим, всецело погруженным в искусство, тогда как я все меньше и меньше о нем думала и была целиком захвачена тем страшным, чудовищным творчеством, той с ума сводящей, радостной и болезненной тайной, которая выпала на мою долю.
Часы тянулись долго и мучительно. Еще медленнее проходили дни, недели, месяцы… Переходя от надежды к отчаянию и от отчаяния к надежде, я часто вспоминала свое детство, юность, странствия по чужим краям, открытия, сделанные в области искусства, и все прошлое представлялось мне далеким туманным прологом, прологом к таинству рождения ребенка, т. е. к тому, что может быть у любой крестьянки! Таково было завершение всех моих честолюбивых замыслов!
Почему не было со мной моей дорогой матери? Только потому, что она была жертвой нелепого предрассудка о необходимости брака. Сама она побывала замужем, нашла эту жизнь невозможной и развелась. Что же заставляло ее желать для меня той же петли, в которой она так жестоко пострадала? Все мои мыслительные способности протестовали против брака. Я считала тогда и считаю до сих пор, что брак является бессмысленным и рабским установлением, неизбежно ведущим к разводам и возмутительно грубым судебным разбирательствам, в особенности у артистов. Если кто-либо сомневается в справедливости моих слов, пусть займется статистикой разводов в артистической среде и скандальных процессов за последние десять лет в Америке. Но в то же время милая публика обожает своих артистов и, по всей вероятности, не могла бы без них существовать.