Моя жизнь. Моя любовь
Шрифт:
Среди всех этих забав меня неожиданно позвали к телефону. Кто-то из виллы в Болье сообщил мне, что у младшей девочки Эрики случился внезапный припадок крупа, что положение очень серьезное и может кончиться смертью. Я бросилась от телефона к столу, где сидели ужинавшие и где Лоэнгрин занимал гостей. Я умоляла его как можно скорей вызвать по телефону доктора. И там, в тесноте телефонной будки, под влиянием общего страха за дорогую нам обоим жизнь, все сдерживающие препоны рухнули и наши губы впервые слились в поцелуе. Но мы не теряли ни секунды. Автомобиль Лоэнгрина ждал у подъезда. Как были, в костюмах Пьеро, мы съездили за доктором, а затем помчались в Болье. Маленькая Эрика задыхалась, лицо ее потемнело. Доктор делал что мог, а два испуганных Пьеро ждали около кровати
В казино время летело так быстро, что большинство гостей даже не заметило нашего отсутствия. Одна лишь маленькая дама с бриллиантами считала каждое мгновение. Она ревнивым взором подметила наше исчезновение и теперь, когда мы вернулись, схватила со стола нож и бросилась на Лоэнгрина. К счастью, он вовремя угадал ее намерение и, поймав за кисти рук, поднял на воздух и унес в дамскую комнату, точно все случившееся было простой шуткой, заранее подготовленной частью карнавального веселья. Там он ее сдал прислуге, коротко заметив, что она немного истерична и, очевидно, нуждается в стакане воды, после чего возвратился в залу в прекрасном настроении и совершенно спокойный. И действительно, с этой минуты общее веселье стало расти, пока не достигло апогея в пять часов утра, когда я изобразила все дикие и противоречивые переживания вечера, воплотив их в танго апашей, которое протанцевала с Максом Дирли.
Когда с восходом солнца все стали расходиться, дама с бриллиантами одиноко отправилась в свою гостиницу, а Лоэнгрин остался со мной. Его щедрость к детям, его волнение и искреннее горе у постели маленькой Эрики завоевали мою любовь.
На следующее утро он предложил уплыть с ним на яхте, только что получившей другое название, и, захватив с собой мою девочку, а школу оставив на попечении воспитательниц, мы двинулись по направлению к Италии.
Деньги всегда несут за собой проклятие, и люди богатые не могут быть счастливы двадцать четыре часа подряд. Если бы я с самого начала поняла, что у моего спутника психология избалованного ребенка и что каждое мое слово и действие должны были рассчитаны на то, чтобы доставить ему удовольствие, все пошло бы гладко. Но я была слишком молода и наивна и болтала не останавливаясь о своих взглядах на жизнь, на «Государство» Платона, на Карла Маркса и на грядущее переустройство мира, совершенно не сознавая, какое произвожу впечатление. Человек, любивший меня, по его словам, за храбрость и щедрость, все больше и больше пугался, видя, какую ярую революционерку он приютил у себя на яхте. Он медленно начинал соображать, что не в состоянии согласовать мои идеалы со своим душевным спокойствием. Но чаша переполнилась, когда однажды вечером он осведомился о том, какая моя любимая поэма. Я принесла ему свою настольную книгу и прочла ему «Песнь большой дороги» Уотта Уитмана. Упоенная восторгом, я не заметила, как действует мое чтение на Лоэнгрина, и, только подняв глаза, заметила, что его красивое лицо искажено бешенством.
– Какой вздор! – вскричал он. – Не мог же он этим зарабатывать свой хлеб!
– Неужели вы не понимаете, – воскликнула я, – что он мечтал о свободной Америке?
– Черт их побери, эти мечты!
И вдруг мне стало ясно, что он смотрит на Америку только с точки зрения эксплуатации своих двенадцати заводов. Но женщина создана из противоречий, и я после этой и других подобных ссор бросалась в его объятия и все забывала под его грубыми ласками. Я утешала себя мыслью, что у него в конце концов откроются глаза, и он мне поможет создать великую школу для детей народа.
Тем временем чудная яхта плыла по голубым волнам Средиземного моря. Я вижу все это, словно это было
Мы провели день в Помпеях, и Лоэнгрину пришла в голову поэтическая мысль увидеть меня танцующей при лунном свете в храме Пестум. Не откладывая, он нанял небольшой неаполитанский оркестр и отправил его вперед ждать у храма нашего приезда. Но как раз в этот день разразилась гроза и полил дождь. Весь этот день и следующий яхта не могла покинуть гавань, и когда наконец мы прибыли в Пестум, мы нашли музыкантов, промокших до костей и в очень жалком состоянии, сидящими на приступках храма, где они прождали больше двадцати четырех часов.
Лоэнгрин заказал дюжину бутылок вина и барашка а la P еlicaire, который мы ели по арабскому обычаю пальцами. Изголодавшиеся музыканты ели и пили так много и так устали от долгого ожидания в храме, что совершенно не были в состоянии играть. Так как снова стал накрапывать дождик, мы все вернулись на яхту и отправились в Неаполь. Оркестр сделал храбрую попытку играть на палубе, но началась качка, и музыканты стали бледнеть один за другим и исчезать в каютах…
Так кончилась поэтическая идея танцевать при лунном свете в храме Пестум!
Лоэнгрин хотел продолжать плавание по Средиземному морю, но я вспомнила, что у меня подписан контракт с импресарио в России, и, не обращая внимания на просьбы своего спутника, решила выполнить свои обязательства, хотя мне и было это очень нелегко. Лоэнгрин привез меня обратно в Париж и поехал бы со мной в Россию, но опасался затруднений с паспортом. Он наполнил мое купе цветами и нежно со мной простился. Странно, что, прощаясь с любимым человеком мы, несмотря на раздирающее душу горе, испытываем необыкновенное чувство свободы.
Эта поездка в Россию была так же успешна, как и прежние, но была отмечена событием, которое могло окончиться трагично, хотя вышло очень смешным. Однажды ко мне вошел Крэг, и короткий миг я была готова думать, что, кроме радости его увидеть, не существует больше ничего: ни Лоэнгрина, ни моей школы, ни чего-либо другого. Но одной из основных черт моего характера является верность.
Крэг был в великолепном настроении, работал над постановкой «Гамлета» для Художественного театра Станиславского. Все артистки труппы Станиславского были в него влюблены, а артисты восторгались его красотой, добродушием и удивительной жизнерадостностью. Он часами мог говорить с ними о театральном искусстве, и они делали все, что было в их силах, стараясь сообразоваться с полетом его фантазии и вдохновения. Когда я его увидела, я снова почувствовала всю силу его чар, и все могло кончиться иначе, не имей я при себе хорошенькой секретарши. В последний вечер перед нашим отъездом в Киев я устроила маленький обед для Станиславского, Крэга и секретарши. В середине обеда Крэг спросил меня, намерена ли я с ним остаться или нет. Я не знала, что ответить, и он, охваченный одним из своих прежних порывов бешенства, схватил секретаршу со стула, унес ее в соседнюю комнату и заперся на ключ. Станиславский был страшно возмущен и пытался уговорить Крэга открыть дверь, но убедившись, что уговоры не действуют, мы помчались на вокзал и там узнали, что поезд ушел десять минут тому назад. Мы поехали на квартиру к Станиславскому, где мрачно пытались завязать разговор о Крэге, но я видела, что Станиславский смущен и негодует на его поведение.