Моя жизнь. Встречи с Есениным
Шрифт:
Ее приветствие звучало не особенно радушно. Я попыталась объяснить, кто я такая.
— Я знаю, — сказала она. — Вы Айседора. Иван писал мне о вас во многих письмах.
— Мне так жаль, — запинаясь, произнесла я. — Он никогда не говорил мне о вас.
— Нет, — сказала она, — он и не стал бы говорить, но я должна была выехать к нему, а сейчас — он умер.
Она произнесла это с таким выражением в голосе, что я заплакала. Затем заплакала и она, и после этого мы почувствовали себя старыми друзьями.
Она провела меня в свою комнату, стены которой были увешаны портретами Ивана Мироцкого. Среди них были портреты, изображающие его в молодости, — лицо необыкновенной красоты и силы, и один портрет
— Я должна была потом приехать к нему, — сказала она. — Он всегда писал мне: «Очень скоро у меня будут деньги, и ты приедешь».
Проходили годы, и она все еще продолжала служить воспитательницей в школе для девочек, ее волосы поседели, а Иван так никогда и не прислал ей денег на отъезд в Америку.
Я сопоставила судьбу этой терпеливой старой женщины, — ибо она казалась мне очень старой, — с моими смелыми путешествиями и не могла ее понять, как же она, будучи женой Ивана Мироцкого, не поехала к нему, ведь ей этого хотелось! Хотя бы палубной пассажиркой! Я никогда не могла понять, ни тогда, ни впоследствии, почему если кто-то что-нибудь хочет сделать, то почему не делает этого. Я никогда не хотела откладывать осуществление того, чего домогалась. Это часто приводило меня к мытарствам и невзгодам, но, по крайней мере, я чувствовала удовлетворение от того, что иду своим путем.
Я сидела в ее комнате, окруженная портретами Ивана. Она крепко сжимала мне руки и безумолкно говорила о нем, пока я не сообразила, что темнеет.
Она взяла с меня обещание прийти еще раз. А я попросила ее прийти повидаться с нами, но она сказала, что у нее нет ни одной свободной минуты, так как приходится работать с раннего утра до позднего вечера, давая уроки и исправляя упражнения учеников. Отпустив раньше кеб, я возвращалась домой на верхушке омнибуса. Помню, что всю обратную дорогу я проплакала над судьбой Ивана Мироцкого и его бедной жены. Но в то же время я испытывала странное, ликующее чувство силы и презрения к людям, которых постигают неудачи либо которые проводят свою жизнь в ожидании. Такова бесчеловечность ранней молодости.
До тех пор я хранила фотографию и письма Ивана Мироцкого у себя под подушкой, но с этого дня, запечатав в пачку, спрятала их в свой чемодан.
Первый месяц аренды нашей студии в Челси истек. Стояла очень жаркая погода, и мы наняли меблированную студию, которая сдавалась внаем в Кенсингтоне. Тут у меня было пианино, был простор для работы. Но очень скоро, в конце июля, лондонский сезон закрылся, и мы остались с ничтожной суммой, отложенной за время сезона, и с перспективой безденежного августа впереди. Весь август мы провели в библиотеке, Кенсингтонском музее и Британском музее.
Наступил сентябрь. Элизабет, которая вела переписку с матерями наших бывших учеников в Нью-Йорке, получила от одной из них чек на обратный переезд и решила, что должна вернуться в Америку, дабы подработать немного денег.
— Если я заработаю, — сказала она, — я смогу посылать вам кое-что, а как только вы разбогатеете и прославитесь, я немедленно вернусь к вам.
Веселая и кроткая Элизабет уехала. Мы втроем провели в студии несколько дней в полном унынии.
Октябрь был холодным и угрюмым. Впервые мы испытали лондонский туман, а питание из дешевых похлебок, видимо, сделало нас малокровными. Даже Британский музей утратил свою прелесть. Бывали долгие дни, когда не хватало бодрости просто выйти из дому. Мы просиживали эти дни в студии, завернувшись в одеяла и играя в шашки кусками картона на самодельной шахматной доске.
Мы были в полном упадке духа. В иные
Наконец от Элизабет прибыло письмо с приложением денежного перевода. Она прибыла в Нью-Йорк и остановилась в Букингемской гостинице на Пятой авеню, открыла школу, и дела ее шли отлично. Это нас приободрило. Срок аренды нашей студии истек, и мы наняли небольшой меблированный дом на Кенсингтонской площади.
Однажды вечером, когда стояла прекрасная погода и мы с Раймондом танцевали в саду, появилась чрезвычайно красивая женщина в большой черной шляпе и спросила:
— С какого места земли вы появились?
— Вовсе не с земли, — возразила я, — а с луны.
— Отлично, — сказала она, — с земли или с луны, вы мне очень нравитесь. Не хотите ли вы меня навестить?
Мы последовали за ней в ее красивый дом на Кенсингтонской площади, в котором чудесные портреты кисти Берн-Джонса, Россети [20] и Вильяма Морриса [21] запечатлели хозяйку дома.
Звали ее м-с Патрик Кемпбелл. Она села за фортепиано и начала играть и петь нам старинные английские песни, а затем прочла стихи. В заключение я станцевала перед ней. Она была величественно прекрасна, с роскошными черными волосами, огромными черными глазами, молочным цветом лица и шеей богини.
20
Россетти, Данте Габриэль (1828—1S82) — английский поэт и художник, основатель прерафаэлизма.
21
Моррис, Вильям (1834–1896) — реформатор английской керамической промышленности, художник и поэт, автор социальной утопии «Вести ниоткуда».
В нее невозможно было не влюбиться. Эта встреча явно избавила нас от мрачности и уныния, в которые мы впали; она знаменовала собой эпоху перемены в нашей судьбе, ибо м-с Патрик Кемпбелл выразила такое восхищение моими танцами, что дала мне рекомендательное письмо к м-с Джордж Виндгем. Она рассказала нам, что молодой девушкой дебютировала в доме м-с Виндгем в роли Джульетты. М-с Виндгем оказала мне восхитительный прием, и я впервые приняла участие в английском чаепитии днем перед горящим камином.
В доме царила атмосфера беззаботности и уюта, культуры и довольства. Я почувствовала себя здесь, как рыба, брошенная в воду. Прекрасная библиотека также очень меня прельщала.
М-с Виндгем устроила для меня в своей гостиной вечер танца, на котором присутствовал почти весь артистический и литературный Лондон. Здесь я встретила человека, оставившего значительный след в моей жизни. Ему было около пятидесяти лет. Я никогда не видела головы красивее, чем у него. Прекрасные глаза под выпуклым лбом, классический нос и изящный рот, высокая гибкая фигура с легкой сутуловатостью, седые волосы, разделенные пробором посередине и отброшенные за уши, замечательно приятное выражение лица. Таков был Чарлз Галле [22] , сын знаменитого пианиста. Казалось странным, что из всех встреченных мною молодых людей, готовых охотно ухаживать за мной, ни один не привлек меня: я действительно даже не замечала их присутствия; и, однако же, с первого взгляда пылко привязалась к этому пятидесятилетнему мужчине.
22
Галле, Чарлз (1819–1895) — английский дирижер и пианист (по национальности немец, сын известного немецкого пианиста и композитора Генриха Галле).