Моя жизнь
Шрифт:
Письмо это, думается мне, достаточно ярко показывает, как самые острые эпизодические разногласия мои с Лениным, неизбежные в работе такого масштаба, преодолевались на практике, не оставляя никакого следа на наших личных отношениях и совместной работе. Мне приходит в голову, что, если бы в октябре 1919 г. не Ленин против меня, а я против Ленина защищал идею сдачи Петрограда, на всех языках мира существовала бы сегодня обильная литература для изобличения этого гибельного проявления "троцкизма".
В течение 1918 года Антанта навязывала нам гражданскую войну якобы в интересах победы над Вильгельмом. Но теперь шел 19-й год. Германия была давно разбита. Антанта продолжала, однако, расходовать сотни миллионов на то, чтоб сеять смерть, голод и эпидемии в стране революции. Юденич был одним из кондотьеров на жалованьи Англии и Франции. Спину Юденича подпирала Эстония, его левый фланг прикрывала Финляндия. Антанта требовала, чтоб
1 сентября я, в порядке предупреждения, писал в "Правде": "В числе тех дивизий, какие мы теперь перебрасываем на петроградский фронт, башкирская конница займет не послед-нее место, и в случае покушения буржуазных финнов на Петроград красные башкиры выступят под лозунгом - на Гельсингфорс!".
Башкирская кавалерийская дивизия была лишь недавно сформирована. Я с самого начала имел в виду перевести ее на несколько месяцев в Петроград, чтоб дать возможность степнякам прожить некоторое время в культурной обстановке города, сблизиться с рабочими, посетить клубы, митинги и театры. Теперь к этому присоединилось новое, более неотложное соображение: напугать финляндскую буржуазию призраком башкирского нашествия.
Наши предупреждения имели, однако, меньше веса, чем быстрые успехи Юденича. 13 октября он взял Лугу, 16 - Красное Село и Гатчину, направляя удар на Петроград и наперерез железной дороге Петроград - Москва. На 10-й день наступления Юденич был уже в Царском (Детском). Его конные разъезды видели с возвышенности золоченый купол Исаакиевского собора.
Предупреждая события, финляндский радиотелеграф сообщил о занятии Петрограда отрядами Юденича. Посланники Антанты в Гельсингфорсе донесли об этом официально своим правительствам. По всей Европе, по всему миру прошла весть о том, что красный Петроград пал.
Шведская газета писала о "мировой неделе петроградской лихорадки".
Больше всего трепало правящие круги Финляндии. Уже не только военщина, но и правительство стояло за вмешательство. Никому не хотелось упускать добычу. Финляндская социал-демократия обещала, разумеется, соблюдать "нейтралитет". "Вопрос об интервенции, - пишет один из белых историков, - уже дебатировался, только с точки зрения финансовой". Оставалось оформить гарантию 50 миллионов франков: такова была цена крови Петрограда на бирже Антанты.
Не менее жгуче стоял вопрос об Эстонии. 17 октября я писал Ленину: "Если отстоим Петроград, на что надеюсь, то получим возможность ликвидировать Юденича целиком. Затруднением явится право убежища Юденича в Эстонии. Нужно, чтобы Эстония оберегала свои границы от его вторжения. В противном случае мы должны сохранить за собой право вторгнуться в Эстонию по пятам Юденича". Предложение это было принято после того, как наши войска погнали Юденича. Но погнать удалось не сразу.
В Петрограде я застал жесточайшую растерянность. Все ползло. Войска откатывались, рассыпаясь на части. Командный состав глядел на коммунистов, коммунисты на Зиновьева. Центром растерянности был Зиновьев. Свердлов говорил мне: "Зиновьев - это паника". А Свердлов знал людей. И действительно: в благоприятные периоды, когда, по выражению Ленина, "нечего было бояться", Зиновьев очень легко взбирался на седьмое небо. Когда же дела шли плохо, Зиновьев ложился обычно на диван, не в метафорическом, а в подлинном смысле, и вздыхал. Начиная с семнадцатого года, я мог убедиться, что средних настроений Зиновьев не знал: либо седьмое небо, либо диван. На этот раз я застал его на диване. Вокруг него были и мужественные люди, как Лашевич. Но и у них опустились руки. Это чувствовалось всеми и отражалось на всем. По телефону из Смольного я заказал себе автомобиль в военном гараже. Автомобиль не пришел в срок. По голосу нарядчика я почувствовал, что апатия, безнадежность, обреченность захватили и низы административного аппарата. Нужны были исключительные меры, ибо враг был уже у ворот. Как всегда в таких случаях, я опирался на команду моего поезда. На этих людей можно было надеяться в самых трудных условиях. Они проверяли, нажимали, связывали, заменяли негодных, затыкали бреши. От потерявшего лицо официального аппарата я спустился двумя-тремя этажами ниже: к районным организациям партии, заводам, фабрикам, казармам. В ожидании близкой сдачи города белым никто не решался слишком высовываться вперед. Но как только внизу почувствовали, что Петроград сдан не будет, что в случае надобности он будет обороняться внутри, на улицах и площадях, настроение сразу изменилось. Наиболее смелые и самоотверженные подняли головы. Отряды мужчин и женщин с саперными инструментами расходились из заводов и фабрик. Плохо выглядели
Юденич находился уже на расстоянии 10-15 верст от Петрограда. Это были те самые Пулковские высоты, куда я выезжал два года тому назад, когда едва победившая революция отстаивала свою жизнь в борьбе с отрядами Керенского и Краснова. Судьба Петрограда висела теперь снова на волоске. Надо было сломить инерцию отступления, немедленно и во что бы то ни стало.
Приказом 18 октября я требовал "не писать ложных сведений о жестоких боях там, где была жестокая паника. За неправду карать, как за измену. Военное дело допускает ошибки, но не ложь, обман и самообман". Как всегда в трудные часы, я считал необходимым прежде всего обнажить перед армией и страною жестокую правду. Я предал гласности бессмысленное отступление, происшедшее в тот же день. "Рота стрелкового полка заволновалась по поводу неприятельской цепи против ее фланга. Командир полка отдал приказ отступать. Полк рысью прошел верст 8-10, откатившись на Александровку. По проверке оказалось, что на фланге находится наша же собственная часть... Отхлынувший полк оказался, однако, вовсе не так уж плох. Как только ему было возвращено доверие к себе, он немедленно повернул назад и, где быстрым шагом, а где бегом, весь в поту, несмотря на холодную погоду, прошел 8 верст за час, выбил немногочисленного противника и занял прежние свои позиции, понеся небольшие потери".
В этом небольшом эпизоде мне пришлось в первый и единственный раз за всю войну играть роль полкового командира. Когда отступающие цепи почти вплотную навалились на штаб дивизии в Александровке, я сел на первую попавшуюся лошадь и повернул цепи кругом. В первые минуты было замешательство, не все понимали, в чем дело, некоторые продолжали отступать. Но я на лошади заворачивал всех поодиночке. Тут только я заметил, что за мной по пятам мчится мой ординарец Козлов, подмосковный крестьянин, из бывших солдат. Он был в полном опьянении. С наганом в руке он метался по цепи, повторял мои призывы, потрясал револьвером и вопил изо всех сил: "Не робей, ребята, товарищ Троцкий вас ведет"... Наступление шло теперь таким же темпом, как раньше отступление. Ни один красноармеец не отстал. Верстах в двух началось сладенькое и гнусное посвистывание пуль, свалились первые раненые. Командир полка стал неузнаваем. Он показывался на наиболее тревожных участках, и, пока полк вернул покинутые перед тем позиции, командир был ранен в обе ноги. Я возвращался в штаб на грузовике. По дороге мы подбирали раненых. Толчок был дан. Я всем существом почувствовал, что Петроград мы отстоим.
Здесь, пожалуй, надо остановиться на вопросе, который, может быть, уже раза два напрашивался у читателя: имеет ли право человек, руководящий армией в целом, подвергать себя личной опасности в отдельных боях? На это отвечу: абсолютных правил поведения не существует ни для мира, ни для войны. Все зависит от обстоятельств. Офицеры, сопровождавшие меня в поездках по фронту, не раз говорили: "В такие места и начальники дивизий в старое время не заглядывали". Буржуазные журналисты писали по этому поводу о погоне за "рекламой", переводя на близкий им язык то, что поднималось над их горизонтом.
На самом деле условия возникновения Красной Армии, подбор ее личного состава и самый характер гражданской войны требовали именно такого поведения, а не иного. Все ведь создавалось заново: дисциплина, боевые навыки и военные авторитеты. Как мы не в силах были, особенно в первый период, снабжать армию по плану всем необходимым из одного центра, так мы не могли заражать эту под огнем сколоченную армию революционным порывом при помощи циркуляров или полуанонимных воззваний. На глазах солдат нужно было сегодня завоевывать тот авторитет, который завтра оправдывал бы в их глазах суровую требовательность со стороны высшего руководства. Где не было традиции, там нужен был яркий пример. Личный риск являлся необходимым накладным расходом на пути к победе...