Мозаика еврейских судеб. XX век
Шрифт:
10 мая 1988 года Бухарин был восстановлен в звании действительного члена Академии наук СССР. 1 июля 1988 года А. М. сообщала: «Книгу Стива собирается издавать издательство „Прогресс“. Надеялась, что последнее решение <о восстановлении Бухарина в партии, принятое КПК 21 июня 1988 года> будет объявлено на партконференции, но она подходит к концу. Слышала, что в комитете партконтроля решение уже вынесено, но, якобы, нужно оформить еще в одной инстанции».
В октябре 1988-го широко отметили 100-летие Н. И. Бухарина. 4 ноября А. М. писала: «Впервые, после полувекового забвенья, мы празднуем годовщину Октября с возвращенным в историю светлым образом Николая Ивановича». Период радостей был недолгим, уже 26 апреля 1989 года в письме А. М. была такая строчка: «Самое радостное тоже омрачается многим».
Наиболее упорным в завоевании новых идеологических рубежей из всех толстых журналов справедливо считалось тогда «Знамя». Именно его главному редактору Г. Я. Бакланову отнесла летом 1988 года Анна Михайловна свои воспоминания. Реакция была мгновенной — они были напечатаны в двух номерах в конце того же 1988 года. № 10 сдали в набор 8 августа, а 1 сентября
14
С.Коэн, прочитав это, сообщил мне, что речь идет о читателях в СССР, так как он тоже читал «Незабываемое» в рукописи.
«Незабываемое» сразу же перевели в нескольких странах. Книга стала международной сенсацией. Анна Михайловна смогла повидать мир; ее принимали уважительно и сердечно — мне казалось, уважительней и сердечней, чем в России…
Это очень выношенная книга, многие ее страницы давно и очень тщательно продуманы.
Иногда людей спасает то, что они пытаются прошлое забыть, вычеркнуть из жизни — тем и спасаются. У Анны Михайловны все было совсем наоборот. Ее спасали именно воспоминания — сначала устные; очень нескоро пришла возможность тайком их записывать, со временем все меньше и меньше таясь и опасаясь за себя и близких. Продумывались жизни отца и мужа, да и своя заодно; разбивались устоявшиеся обвинения — тому помогали и постоянно перечитываемые документы, материалы прошлого. Работа защитника требовала уточнений, подробностей. Со временем эта работа была осознана как работа обвинителя. Это новое качество потребовало новых штудий. Основой защиты было непреложное — участие Бухарина в революции, в послереволюционной жизни страны, то, что Ленин назвал его «любимцем партии». В те годы самое звучание этих клише казалось самодостаточным. Понимаю, как тяжко стало Анне Михайловне, когда испытанные аргументы перестали срабатывать, когда выстраданная ею концепция подлинной истории России советских лет начала рушиться, распадаться, — частью, тут ни убавить, ни прибавить, справедливо, чаще — с передержками, новыми фальсификациями. Но это навалилось уже потом, после выхода «Незабываемого»…
Думая над композицией книги воспоминаний, А. М. отказалась от тривиально хронологического повествования. Мемуары построены, как работала память автора в самые страшные годы ее жизни — переключаясь с сиюминутного на прошедшее. Страницы о доарестной жизни постоянно перебивают пунктирную хронологию ссылки, тюрем, лагерей.
«Незабываемое» посвящено памяти двух самых близких автору людей — отца и мужа. Эти два портрета спаянны — они были друзья, и А. М. с детства воспринимала их рядом. Не много найдется в двадцатые годы нашего отошедшего века столь чистых и столь незаурядных личностей (понимаю, сколько сыщется противников этого утверждения, — но сие не доказательство его ложности)…
Отца — Юрия Ларина (Михаила Александровича Лурье), человека уникальной судьбы, А. М. любила и уважала; двух своих сыновей, Юру и Мишу, она назвала в его честь. Ее воспоминания об отце согреты нежностью. С одной стороны, имя Ю. Ларина не было вымарано из истории, но, с другой, о нем просто не вспоминали, поэтому посвященные ему страницы книги А. М. — важный источник информации об этом человеке.
По понятной причине и о Бухарине, чья известность в двадцатые-тридцатые годы была общенародной, воспоминаний написано не много. Его портрет, созданный пером Анны Михайловны, живой. Дело не только в том, что она Бухарина хорошо знала — дружба, несмотря на разницу лет, началась давно, вместе было проведено немало времени; последние три года его свободной жизни — просто рядом, последние безумные месяцы — неотлучно. Конечно, это — всего лишь сырье, материал, пусть и незабытый, условие, как говорят математики, необходимое, но не достаточное. И дело не только в любви, пронесенной через жизнь и смерть. В данном случае любовь не слепила, не закрывала глаза на слабости, а собственный характер автора, ее жесткая честность, не позволяли — вопреки располагающей к тому трагедии — эти слабости утаивать (В этом смысле А. М. восхищалась безупречностью поведения И. Смилги или, скажем, поведением О. Пятницкого на февральском пленуме 1937 года.) Портрет — правдив. Незаурядность Бухарина проявлялась и в редком сочетании высокого интеллекта и душевной тонкости с простотой некабинетного человека, может быть, даже иногда с простецкостью, и уж, конечно, в его веселости и бесхитростности, в его удивительной детскости, никогда не покидавшей Н. И. и потому позволившей ему в непереносимых условиях Лубянки написать автобиографический роман о своем детстве. Читатель Пастернака и Мандельштама, высоко их ценивший и зачастую им помогавший, и — свой человек в рабочих аудиториях (какая боль в тюремном письме Сталину, что его с 1930 года плотно изолировали от рабочих), спортсмен и — ученый, читавший на основных языках Европы, знавший латынь и древнегреческий… Ленин назвал его «любимцем партии» справедливо — даже серьезный Сокольников и отнюдь не ребячливый Троцкий с этим были согласны, даже никому не доверявший, безжалостный ко всем Сталин по-своему любил Бухарина, да и партия тогда еще не стала «конторой
А. М. была редкостным, политизированным ребенком, слушающим и читающим; ее интересовали взрослые друзья отца сами по себе и их политическая работа, то есть печатные материалы — открытые и закрытые. Поэтому память ее с детства была нагружена разного рода историко-партийной информацией — и в кладовой этой памяти она хранила множество фактов и живых сцен, тем паче что взрослые на нее внимания не обращали и вели себя политически свободно.
Для тех, кому эпоху 1920-1930-х годов время не засыпало песком забвения, возможность из первых рук прочесть в книге А. М. о живых Ленине, Троцком, Сталине, Радеке, Рыкове, Ежове, Орджоникидзе, Берии — несомненно завлекательна. Не скажу, что эта живость изображения касается всех упомянутых в книге, но уж стремление не фильтровать воспоминания — налицо: А. М. себя не щадит, но даже о Берии пишет вовсе не злую правду, даже у Сталина пытается вспомнить что-то человеческое, ненаигранное. Строга она и к информации из чужих уст — скажем, хоть ей и был неприятен К. Б. Радек, а Е. А. Гнедина она, наоборот, глубоко уважала, но его версию о том, что именно Радек по заданию Сталина вел тайные переговоры с гитлеровцами, принять не могла. Точно так же не могла себе простить, что в Астрахани, куда и сама была выслана, прошла, не остановившись, мимо поклонившейся ей тоже сосланной жены Радека.
Кстати, о Сталине. Когда именно о нем заходит речь, голос автора становится голосом обвинителя. Но не надо думать, что для А. М. было все так просто — не будь Сталина, все-де было бы хорошо. «Убийство Сталина ничего бы не дало, — говорила мне А. М. в 1985 году. — Другое дело, если б Ягода — он знал очень много и был из старых ленинцев — собрал тайно пленум и, предоставив документы против Сталина, арестовал бы его. Но, — вздыхала она, — и Ягода знал не все — Сталин действовал через несколько человек, главным образом — через Агранова…» Это была ее постоянная мысль: мы тогда всего о Сталине не знали; мысль, считавшаяся существенной при реконструировании прошлого…
Над загадкой бухаринского процесса бились многие; Артур Кестлер в «Слепящей тьме» сделал первую попытку подойти к разгадке. Книга «Незабываемое» показывает нам все, что А. М. тогда, до самого ареста Н. И., видела и слышала — и другого свидетеля тому нет.
Тут сразу возникает непростой вопрос — все ли она могла увидеть? Не скрывал ли чего от нее Бухарин (не мог же он не оберегать ее и сына)? А. М. и сама спрашивает себя об этом. И отвечает, что в общем — нет, ничего не скрывал. Правда, речь идет о тех последних кошмарных месяцах, когда он был под самоустановленным домашним арестом. До того, думаю, было иначе. Скажем, в «Незабываемом» нет ни слова о тех адских условиях глобального контроля, в которых протекала его работа в «Известиях», — о чем Бухарин подробно писал Сталину; а вряд ли А. М. могла бы это забыть, рассказывай ей о том Бухарин. Значит, приходя домой, он считал нужным оберегать молодую жену от тяжелых подробностей — недаром в исповедальном письме из тюрьмы он пишет и о том, какие большие надежды возлагал на новую жизнь дома.
Опубликованные после смерти А. М. тюремные письма Бухарина Сталину показывают, что в тюрьме после нескольких месяцев раздумий, когда спасением оказалась лишь работа (поразительная ясность головы арестованного в его тюремных работах очевидна), стоило ему задуматься над своей судьбой, как рассудок и логика вновь отказывали… Разбираться в этом — удел психолога, даже психиатра.
Но и до того, в Москве ли, в Париже ли 1936 года, Бухарина не раз охватывали мрачные предчувствия, и не скрытный человек, он их и не скрывал, оберегая покой лишь своего дома. Потому-то А. М., никогда не слышав от него столь страшных прорицаний, в свидетельства на сей счет других людей поверить не могла. Не могла же она, столько десятилетий занятая анализом пережитого, подумать, что кто-то знал Бухарина лучше ее. Отсюда — неприятие тех воспоминаний, которые казались ей придуманными задним числом.
Мне легче всего сказать об этом на примере поездки Бухарина в Европу весной 1936 года — не раз обсуждал этот сюжет с А. М., в чем-то спорил с ней, приводил аргументы, добытые в результате архивных штудий, и понимал, что приняты будут одни только неотразимые. Речь идет о встрече Бухарина с Эренбургом в Париже до приезда туда Анны Михайловны. Но эта история имела предысторию.
Зная, что И. Г. Эренбург был гимназическим товарищем Бухарина, Анна Михайловна 27 января 1961 года письмом поздравила его с 70-летием. Перед тем ее необычайно тронуло, когда она встретила имя Николая Ивановича в первой части мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь», напечатанной в «Новом мире», — это было в СССР впервые после 1937 года. Вот фрагмент ее поздравления: «Когда я прочла опубликованную часть „Люди, годы, жизнь“ и нашла там, хотя и мимолетные, но теплые воспоминания о человеке, написавшем предисловие к Вашему первому роману <„Хулио Хуренито“>, о человеке, память о котором для меня свята, мне захотелось крепко пожать Вашу руку и расцеловать…» (Даже имени Бухарина А. М не смела тогда произнести!) «Мне было радостно получить Ваше письмо, — ответил ей взволнованный Эренбург. — Я тоже верю в то, что настанет день, когда и мои воспоминания о Николае Ивановиче смогут быть напечатаны полностью…» Эренбург имеет в виду свои воспоминаниях о молодых Бухарине и Сокольникове — их не рискнул напечатать Твардовский, и тогда Эренбург написал Хрущеву, прося его разрешения на публикацию этой главы; увы, из этого ничего не вышло. Эренбургу удалось лишь в цитате назвать фамилию Бухарина и еще душевно вспомнить его, назвав только имя-отчество, без фамилии, — цензура была лютая.