Мозгва
Шрифт:
Крайне сомнительно, что при строительстве манежного подземелья можно было аккуратно засыпать только одну колею: экая, знаете ли, точность. Тем более что и рельсы вдоль ближнего перрона надежно уходили в темноту, поблескивая. Чего же они тогда поблескивают, если этот путь уже лет десять как засыпан?
Так или иначе, впервые увиденное им появление поезда справа было явным знамением, смысл которого, как и всякого знамения, был темен. Но оно однозначно дополнило его.
— А что Васька — влюбился? — спросил он у жены вечером.
— А ты откуда знаешь? — логично удивилась она, поскольку ранее подобного
— Да так… — пожал плечами, он сам не понял, почему так подумал. — Сестра какая-нибудь двоюродная.
— Почти. Ее подружка. Хорошая девчонка, нос курносый, коса до попы, не кривляка. Будет теперь во Владимир мотаться каждые выходные. И лето скоро… Отправить его туда, что ли, пусть там с месяц побудет. Места хорошие, родня присмотрит, если что. А так что ж, пора влюбляться, а то слишком застенчивый.
Тут они, в этом отчасти романтическом настроении, и восстановили свои интимные отношения. Но вряд ли, конечно, появление поезда предуведомляло именно это.
На следующий день тоже получилось интересно: 7 мая около 17.00 на перегоне между станциями „Третьяковская“ и „Марксистская“ было остановлено движение поездов. Это НИИ оснований и подземных сооружений им. Герсеванова „с целью геологической разведки“ проводило буровые работы в Климентовском переулке. Институт имел разрешение бурить до 30 метров, но бур у них ухнул аж на 48 метров, просверлив почву до рельс метро (что „привело к нарушению обделки тоннеля“) и перекрыв собой перегон.
Другая версия события выглядела почти древнеримской: „В 16.51 был пробит свод тоннеля, и буровая колонна встала поперек перегона“. То есть поезд тронулся от „Третьяковской“, впереди туннель, освещенный фарами, машинист типа давит на педаль, а сверху перед ним возникает темный столб.
„Машинист вовремя заметил преграду, остановил поезд и отогнал его на платформу, назад, на Третьяковскую. Обошлось без жертв. К утру движение на аварийном участке было полностью восстановлено, а скважина закрыта“. Климентовский, он же где? Это переулок от Большой Ордынки до Большой Татарской, на нем выход „Третьяковской“, столовая „Елки-палки“, множество колесных будок с блинами и прочей снедью, причем из аутентичных зданий остался только дом #8, возле Пятницкой, а остальные — муляжи, построенные в формате „разборка с воссозданием“, возлюбленным московским Управлением охраны памятников.
И еще настоящим был пятиглавый большой красный храм — Климентовский, с престолом в честь святого Климента, жившего в I веке Р. Х. Этот Климент принял крещение от самого апостола Петра, который его еще и рукоположил в епископы Рима, то есть сделал папой римским. Но Траян сначала отправил Климента в Херсонес, в каменоломни, а в 101 году утопил. Но в каменоломнях Климент успел вырубить храм, в котором совершал службы и крестил язычников, а теперь возле храма НИИ оснований и подземных сооружений пробило дыру, сильно проникшую в глубину Москвы.
Кто же не знает, что под Москвой есть еще две-три Москвы, ярусами. А то и семь-восемь ярусов. На третьем ярусе, где-то под Солянкой, говорят, до сих пор сохранился чей-то рабочий кабинет с картой СССР (не запомнили какого именно года), с письменным столом, лампой с зеленым абажуром, до сих пор все в рабочем состоянии, даже чай с лимоном до сих пор дымится в стакане.
А по мере углубления начинаются ярусы, в которых до сих пор бьют фонтаны с голубоватой, специально для красоты подкрашенной водой. Скверы с настоящей травой, освещаемой специальными
Еще можно умственным усилием рассылать знакомым разные картинки: прямо в голову — глянцевые. Накрыть чей-нибудь дом золотым полушарием, он обеспечит хозяина гордостью, источника которой не узнает, так что и не заметит, а гордость будет переполнять его, распространяясь на всех, кто поблизости. Такое полушарие еще бы и экранировало от шумов, но слегка бы нагревалось, делая гордости душно. А кому-нибудь под дом можно провести речку типа Неглинки, на глубине метров пяти под паркетом, запустив туда помесь крокодилов с крысами. Они бы по ночам барахтались, стучали зубами, грызли бы камни, выпирающие из облицовки реки. Неважно, что их в природе нет, они бы отчасти были, вселяя плеском своих хвостов тревогу в хозяина. Такие воздействия тихие, незаметные, зато постоянные, тем более если их подновлять. Поэтому они незаметно войдут в человека, постепенно с ним сделав то, на что были рассчитаны.
Только кому это устраивать, в чем смысл кого-то изменять? Все уже было упаковано, утрамбовано, как вещи в поездку и не перекладывать же без нужды чемоданы. Он, конечно, мог разбить витрину газетного киоска на „Новослободской“, но вряд ли этот акт нарушит давно устоявшееся равновесие, сложившееся между ним и гор. Москва, учитывая многие документы, в которых их связь подтверждалась.
9 мая на весь двор (неудивительно, учитывая домком и ветеранов из клуба „Современник“) транслировался праздничный концерт. Ровно как в 70-е или даже 60-е: марши, здравицы „поздравляем с великим днем“ и проч. репертуар, включая лирику в виде „московских окон негасимый свет“, хотя пока еще был вполне ранний день. Вообще, откуда это транслируется? Или архивные записи?
А в центре было тихо, пусто — как обычно по выходным. Пахло свежей зеленью, городской, бульварной, прирученной. На каких-то точках голосили самодеятельные артисты, а в остальных местах было пустынно и дождик моросит.
Какая-то девица сидела напротив него в кафе, с ней было понятно, что у нее и как. Молодое тело, пахнущее потом. Не как с той институтской девчонкой и ее аквариумом, а совсем тупо, просто факты: вешает колготки и майки на леску, натянутую в кухне, почесывается в троллейбусе, „чо?“ — оборачивается на чей-то вопрос, рот полуоткрыт. Через два года роды, раздвинувшиеся ребенком бедра, полное укоренение в жизнь благодаря центру тяжести, переместившемуся ниже. Семейная жизнь, туфли с тяжелым каблуком, представления о жизни развиваются. Жизнь стала совершенно открытой и бесхитростной, жри, не хочу.
Он, конечно, изменился за эти пять месяцев: не мог уже вовлечься во множественное число, но личные-то иллюзии могли бы сохраниться. Но ничто не оказывалось более значимым, изгибая пространство; из-под земли не вырастал никакой новый холм, у всего был одинаковый масштаб.
Единственным обострившимся чувством был страх: стало видно, какие все невменяемые, не контролируют себя. Не в том страх, что по башке стукнут, а просто. Могло произойти что угодно, да и происходило; как с ними сосуществовать? Можно, конечно, не взаправду, но тогда это игра, а что толку играть с невменяемыми? Ладно, черт с ними, но деньги-то зарабатывать надо? Не всякая внимательность одинаково полезна.