Можайский — 3: Саевич и другие
Шрифт:
— Вот как? — я удивился: до сих пор ничего подобного слышать мне не доводилось.
«Ну, конечно! — барон продолжал улыбаться, а его глаза буквально заискрились смехом. И — хотите, верьте мне, господа, хотите, нет, — но смех этот был на редкость дружелюбным и ласковым. — Возможно, круги нашей с вами известности и несколько различны, но оттого ваш собственный круг известности меньше не становится!»
— Что же это за круг? — не понял я, но барон с готовностью пояснил:
«Ну как же: взять хотя бы Градоначальство в целом и полицию в частности».
— Наверное, на моем лице в полной мере
«Помилуйте, Григорий Александрович! Да ведь ни о каком из фотографов не говорят больше, чем о вас. Взять, например, Николая Васильевича…»
— Какого из них? — не удержался я от подобия остроты, впрочем, и в самом деле не понимая, о каком таком Николае Васильевиче говорил барон.
«Клейгельса».
— Градоначальника? — изумленно воскликнул я.
«Именно его. — Барон кивнул. — Даже о славном Генэ [9] , а уж о нем-то есть что сказать, он не упоминает чаще, чем о вас».
— Я растерялся. Нет, конечно, мне доводилось слышать, что раз или другой генерал так или иначе отзывался обо мне: однажды, когда я отказался от предложенной мне работы в полиции, и еще… ну, в общем, еще однажды.
Саевич, явно припомнив данную ему Клейгельсом характеристику, улыбнулся. Одновременно с этим Можайский переглянулся с Гессом, а Чулицкий подавил смешок. Инихов, которому тоже довелось услышать эту характеристику, — вполне, кстати, лестную для Григория Александровича, если отбросить в сторону ее эмоциональную заключительную часть, — Инихов, повторю, кашлянул, от неожиданности подавившись сигарным дымом.
9
9 До первого июня 1903-го года — главный фотограф Сыскной полиции Петербурга. Заменен распоряжением пришедшего на смену Чулицкому В.Г. Филиппова.
— Но я и подумать не мог, — продолжил, погасив улыбку, Саевич, — что у нашего градоначальника могли находиться поводы говорить обо мне помимо тех случаев. Да и с чего бы вдруг Николаю Васильевичу это делать? Видя такую растерянность, барон вновь прикоснулся к моему плечу — не покровительственно, как это чаще всего происходит, когда человек с положением делает что-то подобное в отношении человека без положения ясного…
Теперь и я подавил смешок: фотограф явно льстил себе, затушевывая свое совершенно определенное — ниже некуда — положение. Но Саевич моего смешка не заметил: подавил я его искусно.
— …а совершенно на равных. Так мог бы прикоснуться к моему плечу… да вот: хотя бы Гесс.
Вадим Арнольдович, внезапно оказавшись под перекрестьем взглядов, густо покраснел. Мне стало ясно, что слова Саевича не столько его смутили, сколько вскрыли неизвестную и самому Саевичу правду: Вадим Арнольдович вовсе не считал своего опустившегося друга равным себе. К счастью, однако, от Григория Александровича смысл появившегося на лице Гесса багрянца ускользнул. Иначе не миновать бы нам очередной перепалки!
— Барон прикоснулся к моему плечу — перчатки,
«Чему же вы удивляетесь, Григорий Александрович? Молва о ваших необычных работах идет по всему Петербургу и даже — скажу это без всякого преувеличения — вышла далеко за пределы столицы. Не далее как неделю назад я получил письмо из Москвы — от человека почти мне незнакомого, но с которым мне доводилось сталкиваться по моим занятиям автомобильным спортом. Человек этот — с вашего разрешения, имени его я называть не буду — интересовался: правда ли в нашей Пальмире…
Его сиятельство вздрогнул. Вздрогнули и другие: Чулицкий, Вадим Арнольдович… уж очень резанула слух эта «Пальмира», напомнив о Пальмире Неопалимой — страшном от огня страхования Обществе, принадлежавшем Кальбергу и Молжанинову.
«…есть удивительный фотограф, необычными техническими средствами добившийся поразительных эффектов? Я, разумеется, ответил утвердительно и тогда получил еще одно письмо — буквально вчера — с просьбой раздобыть и переслать хотя бы несколько карточек, а также — буде такое станет возможным — беглое хотя бы описание приспособлений, при помощи которых они были сделаны».
— Барон убрал руку с моего плеча и, немного, как мне показалось, смущенно, пожал плечами собственными:
«Вы не сердитесь, Григорий Александрович. Я ведь не шпионить за вами вызвался и не секреты ваши выпытывать. Просто известность ваша вкупе с некой — вы понимаете? — таинственностью сыграла в некотором роде нехорошую шутку. Многие слышали об удивительных фотографиях, но мало кто видел их. Многие говорят об устроенной вами на дому целой мастерской по изготовлению невиданных устройств, но никто не бывал в ней. Многие, наконец, питаются слухами о сделанных вами открытиях в области фотографирования, но откуда эти слухи взялись, кто их пустил — неизвестно, пожалуй, никому. Вот это всё и заставляет шептаться о вас, причем, к сожалению, далеко не всегда в положительном смысле. Вы удивитесь, если я скажу…»
— Но позвольте, — перебил я барона, — а сами-то вы, Иван Казимирович, мои работы видели? — и, к моему удивлению, барон кивнул, незамедлительно дав утвердительный ответ:
«Да. Что до меня, то я ваши работы видел».
— Но как? Ведь я не выставляюсь… точнее, — вынужденно поправился я, — меня не выставляют!
Саевич вздохнул.
«О, разве можно всё утаить? Вот, скажем, ваш друг — господин Гесс».
Вадим Арнольдович, услышав это, мгновенно из красного сделался бледным, а мы вновь поневоле устремили на него свои взгляды.
— Вадим? — мое удивление становилось все больше. — Но…
«Конечно. Ведь вы показывали ему ваши работы?»
— Да, разумеется…
«И не препятствовали тому, чтобы он забирал их?»
— Нет, но…
— Господа! — Вадим Арнольдович вскочил с кресла. — Не брал я никаких работ! И никому я их не показывал, не говоря уже Кальберге! Да и Кальберга вживую я в первый раз увидел в конторе его же собственного общества!
Можайский, повелевая своему помощнику усесться обратно в кресло, коротко махнул рукой и поднял взгляд своих улыбающихся глаз на Саевича: